Беглец не остановился.
- Догнать! - крикнул майор. Отставить погрузку!
Те, кто успел уже загрузиться своими синеватыми телами в железные будки, были вытащены оттуда за грязные хивки и снова брошены на бетон, вперемежку с обезжиренными в результате этаповского шмона вещмешками.
Часть охраны, всех ближе стоящая к краю перрона, рванулась в сторону убежавшего, держась за длинные верёвки поводков, с которых срывались эпилептики - псы, роняя белую пену из черномясых пастей.
Через двадцать минут сидения на холодном перроне, безжалостно вытягивающем остатки тепла из голодных тел, зеки, лишённые на этапе той скудной пиши, которой их кормили в лагерях и СИзо, и от которой могла появиться хоть какая-то энергия, начали замерзать. Где-то между стриженных «под ноль» голов зародился ропот.
«Начальник, сколько можно, че лютуете», - поднимался еле слышный гул хриплых голосов.
Когда этот говор перешёл фазу одиноких выкрикиваний и стал похож на управляемый кем-то хор, и некоторые зеки начали вставать со снега и пританцовывать от мороза, откуда-то из-за списанных в утиль ржавых цистерн конвой принёс за руки и за ноги поломанную фигуру. Голова низко свисала, бороздя снег, подбородок торчал вверх, лицо было окровавлено. Беглеца принесли к перрону и положили на деревянный щит, густо пропитанный креозотом. Одежда на человеке была разорвана, он истекал кровью. На вид ему не было и пятнадцати лет.
- Уроды! - заорал вне себя от гнева начальник сопровождения, тряся красновато-нежным жиром толстых щёк, льющихся по уставному воротничку, - кто приказал спустить собак?! Под трибунал пойдёте, твари, грузите его!
Двое охранников из срочников подняли костлявое тело как куклу, и осторожно положили на край фургона. Мальчуган тихо стонал. Рвань шевелилась. Собаки рвались докончить начатое, и громко лаяли на окровавленное существо.
- Всё! грузимся! - кричал начальник. Масса заключённых начала снова подниматься в фургоны. «Дубинал натрия» придавал энтузиазма и бодрости, выбивая пыль из кургузых спин.
Вдруг взгляд майора упал на человека, одетого во всё чёрное, одежда была не арестантского покроя. Человек стоял с настолько независимым видом, держа в руках трость с костяным набалдашником, что это взбесило Прилепко. Сама эта не тюремная одежда, весь вид этого франта, казалось, был насмешкой над происходящим здесь спектаклем. О это - ладно, Но трость!!!
- Ты что тут стоишь, иди сюда! Ты кто, самый блатной? Урою! - зловеще крикнул майор, в кривом размахе срывая фуражку, и морща своё блинообразное лицо.
Человек не шелохнулся. И даже не посмотрел на Прилепко.
Вся кровь бросилась в и без того красную голову начальника сопровождения, окончательно превращая её в мытый чудовищный клубень свёклы с зачёсанной назад коричневой жиденькой ботвой.
Взбешённый майор щёлкнул карабином ближайшей к нему овчарки по имени Кирка и крикнул «Фас», рукой указывая на наглого зека в пальто и с тростью.
Овчарка рванулась вперёд, но уже на излёте потеряла скорость, и, завиляв хвостом, засучила в воздухе передними лапами, вставая на задние.
- Ээй, малай, малай, - выдохнул паром человек в полупальто, и, увернувшись от толстых грязных лап, с улыбкой хлопнул животное по холке, выбив клуб пыли из рыжей шерсти.
Собака приземлилась на передние лапы и озадаченно выгнулась улыбающейся мордой назад, виляя даже не хвостом, а всем телом.
- Ах ты тварь! - крикнул майор. Он, рванув из кобуры пистолет, привязанный тонким шнурком к портупее, бросился в сторону нарушителя спокойствия.
- Трищ майор... - не надо... - услышал Прилепко где-то сбоку дрожащий тенорок.
Начальник всем торсом повернулся на голос и увидел испуганное глазное мясо, узко обжатое четырьмя складками безресничных век, а ниже - тощую сверхсрочную шею и грязный воротничок!
- Это Шшшшшакал, - зашипел сержант, сдуваясь перед грозной фигурой как пробитый резиновый шарик.
-Ааа! Так это ты - Шакал? Какой молодой, а уже уркаган! Знаем мы за вас, ну ты фокусник, ей богу, дрессировщик, - сказал внезапно успокоенный майор Прилепко, - ну что ж, по-доброму пока: приказываю сесть в фургон!
Все, вольно или невольно присутствующие на этом спектакле, как один застыли в немом удивлении. Причём, немота эта выражалась жестами: руки, бывшие продолжениями плеч, крытых погонами, бессильно опускались под тяжестью оружия, иссохшие же татуированные длани задирались вверх, и, согнувшись в локтях, выстреливали средним пальцем.