Гига Лауренц, громадный бородач, профессор-аскет, стал для Теодора другом, наставником и соучастником, много часов эти двое проводили вместе, что даже в определённой степени стали похожи друг на друга, как отец и сын.
Тео почти забыл обо всём и обо всех, и если бы старик не отправлял его домой, почти выталкивая его за ветхую дверь своей избушки, длинный как жердь юноша жил бы безвылазно в Галактории, ел бы творог с фруктами и пил имбирный чай.
Первые встречи они проводили втроём, восемнадцатилетняя жена Гиги стенографировала его речи, а Тео читал их с дисплея. Чуть позже он научил девушку некоторым жестам, и пояснил, что слабослышащие люди в основном читают по губам, жесты имеют вспомогательное значение. Теперь набирать тексты не было необходимости, что очень радовало Гигу, - он считал, что появление письменности это первый признак деградации человечества, которое, теряя изустные знания во мраке наступающего невежества, были вынуждены изобрести столь грубый способ их фиксации.
Гаджеты были отключены и заброшены в дальний угол, и отныне тусклое пламя свечей трепетало в наэлектризованном воздухе, Гига восседал в своём кресле и говорил бархатным голосом, а Теодор смотрел на причудливо изогнутые губы девушки по имени Дара. Вскоре Гига вообще её услал в домик в жилом секторе, где она жила, - мало - помалу учитель и ученик научились обходиться почти без слов. Короткий взгляд, лёгкий жест, наклон головы, - для близких людей это, порой, красноречивее любых фраз.
Тео несколько раз ещё ездил на «сеансы» в Симулятор, каждый раз выходя из зала в глубокой задумчивости, но больше всего его поражал вид с обзорной башни, располагающейся на самой вершине Галактория, и по сути являющейся сферообразым экраном.
Фасеточные камеры, утыканные на каждом дециметре поверхности здания, охватывали почти всё небо, программа «Seedawn» передавала изображение на стены и пол, и находящимся внутри казалось, что они просто висят в открытом космосе.
В один из дней Тео поднимался один в смотровую. Его занимали мысли о звёздном небе. В один из дней ему показалось, что изображение дрогнуло и превратилось в текст, и с этой минуты он потерял покой. Навязчивая мысль, что созвездия, названные древними на почти уже не переводимом языке, это какое-то послание потомкам.
Действительно, что может быть таким неизменным как небо? Люди оставят тела, рукописи истлеют, только звёздное сияние над головой всегда будет одинаковым на восходе и на закате человечества. Три дня юноша бился над картой, до боли в глазах он вглядывался в бесчисленные узоры, в жёлтые гроздья, мысленно соединённые в фигуры далёкими и всезнающими предками, как же он мечтал понять, какие тайны скрываются за этими рисунками!
Беззвучно закрылись двери кабины лифта, и Тео прошёл в середину зала. Устало опустившись прямо на пол и утопая в мерцании звёзд, он вдруг почувствовал такую тоску, что у него перехватило дыхание. Ему казалось, что он тоже какая-то звезда, или одинокая планета, обречённая на бесконечный дрейф в бездонном пространстве. Он возражал сам себе, вспоминал родных и близких, но сейчас они ему казались случайными спутниками жизни, так же одиноко прокладывающими свой путь в темноте.
Печаль эта показалась ему настолько сильной, что забыл, где находится. В небе его разума как птицы бились мысли, то появляющиеся в зените его внимания, то падающие камнями в озеро подсознания, исчезая из поля зрения. Тео достал блокнот и сделал надпись, которая послужит началом его самого непонятного и высокопоэтического труда:
«...отзвучало красное лето, непредставимо-золотая мудра Юкадвиа пришла на небосклон, заняла свой трон силы, черпая энергию из бесконечного источника, - великого всадника Алгелиарана, квинтограмма Нейт, Назбрид, и многородный Лиоркабам, запустят процесс смерти в природе, откроют Чашу Иссушения. Забыв будущее и прошлое, примем настоящее, открывающее ворота Великой Цели, - дом Уаджет...»*
*[Т. Ефратский-Джехутов, «Раилантана Бмеди».]
Тео в задумчивости встал с пола и ушёл из смотровой. На полу остался блокнот.
Кряжистый старик с мощной бородой и трубным голосом, нашедший эти несколько листков, в меланхоличном беспамятстве исписанные тем, кто ему был ближе сына, дороже всех на свете, грустно улыбнётся, подняв голову и увидев начальные ступени своей последней лестницы в почти вековом пути.
Время между тем шло. Отпестрела осень, пришла зима, и сковала льдом великие реки Эолинора, когда к Теодору пришёл первый серьёзный успех.