Очень интересное свидетельство о знаменитом рейде оставил сам Платов. «По прибытии кавалерийского корпуса Уварова, — пишет он, — повел атаку на неприятельский левый фланг, состоящий направо селения Бородина, и, потеснив неприятеля, заставил имевшимися у Уварова пушками неприятельскую батарею, у самого леса бывшую, замолчать, но вместе с тем приказал донским полкам сделать стремительный в дротики удар на неприятеля. Неприятель был опрокинут стремительным ударом тех полков с сильным поражением, оставив на месте убитыми немало. В плен взято во все поражение более 250 разных чинов».
Маршалы к моменту рейда один за другим просили Наполеона пустить в наступление гвардию. Бонапарт поскакал вначале на Семеновские высоты, а потом к батарее Раевского. Везде он увидел, что русские оттеснены со своих первоначальных позиций, но стоят твердо, решительно ожидая нового натиска. Тогда он раздраженно сказал сопровождающим: «Я не хочу истребить мою гвардию. За восемьсот лье от Парижа не жертвуют последним резервом».
К трем часам дня Кутузов приказал Платову и Уварову возвратиться назад. Наполеон потерял два драгоценных для него часа. К батарее Раевского были подтянуты сильные подкрепления: сначала 4-й корпус А. И. Остермана, потом два гвардейских полка; с минуты на минуту сюда ожидались два кавалерийских корпуса. Здесь же успели сосредоточить до 100 орудий.
К этому времени яростные атаки французов стали затихать, видно было, что обе стороны крайне истощены. «Навсегда останется для меня замечательным, — писал очевидец, — как Бородинский бой принял мало-помалу оттенок усталости, истощения. Массы пехоты до того растаяли, что не оставалось в огне и трети первоначального числа. Страшная артиллерия, доходившая с обеих сторон до 1000 орудий, стреляла лишь изредка, да и эти выстрелы не имели уже первоначального, громового, сильного тона; казалось, что они звучали как-то устало и хрипло. Кавалерия, занявшая почти повсюду место пехоты, производила свои атаки медленно, усталою рысью».
Армия Наполеона потеряла в Бородинском сражении убитыми и ранеными более 50 тысяч человек. Среди начальствующего состава французов из строя выбыло 263 человека, в том числе 47 генералов. Русским войскам также был причинен огромный ущерб. Одна первая армия потеряла 38 тысяч человек, в том числе 9252 убитых, а вторря — 20 тысяч убитых и раненых.
Русская армия под Бородином разрушила мечты Наполеона о победе в генеральном сражении. Русские солдаты и офицеры выдерживали натиск французов. На стороне неприятеля было преимущество чисто внешнее: им удалось захватить с огромными жертвами часть поля битвы, но они не решились оставаться на этих позициях и с наступлением ночи покинули батарею Раевского, деревню Семеновскую, Утицкий курган.
Наполеон с присущим ему высокомерием сразу же после сражения известил свое войско о новой победе.
Кутузов, несомненно, считал русскую армию победительницей духа, так как русские солдаты и офицеры одержали внутреннюю победу над врагом, не отступив, не потерпев поражения. Жене он писал: «Я, слава Богу, здоров, мой друг, и не побит, а выиграл баталию над Бонапартом…»
Интересно замечание принца Евгения Вюртембергского, блистательного героя Бородинского боя: «После одного из лучших друзей моих осталось сочинение, в котором содержится много замечательного о Бородинской битве. Оно оканчивается следующими словами: „Говоря по совести, не было причин ни Кутузову доносить о победе императору Александру, ни Наполеону извещать о ней Марию Луизу. Если бы мы, воины обеих сторон, забыв на время вражду наших повелителей, предстали на другой день перед алтарем правды, то слава, конечно, признала нас братьями“».
Хорошо сказано, и тем не менее русские при одинаковых результатах одержали нравственную победу над Наполеоном, поскольку отстаивали от захватчиков свою родную землю.
В Москве праздновали победу. Народ радовался, тысячи людей со слезами на глазах шли к Иверской церкви служить благодарственные молебны. Но вскоре жители столицы узнали, что русская армия отступила к Можайску, и вновь поспешили из Москвы. С утра и до поздней ночи тысячи экипажей стали покидать город. Многие в отчаянии уходили пешком. «По мере отступления наших войск, — писал первый московский ополченец С. Н. Глинка, — гробовая равнина Бородинская двигалась в стены Москвы в ужасном могильном своем объеме. Солнце светило и не светило. Улицы пустели, а кто шел, не знал, куда идет. Знакомые, встречаясь друг с другом, молча проходили мимо. В домах редко где мелькали люди. Носились слухи, что Мюрат взят в плен. Уверяли, будто бы государь в Сокольниках на даче у графа, где Платов имел с ним свидание. Слушали и не слушали; мысли, весь быт московский были в разброде. А между тем под завесою пыли медленно тянулись повозки с ранеными. Около Смоленского рынка, где я жил, множество воинов, раненных под Смоленском и под Бородином, лежали на плащах и на соломе. Обыватели спешили обмывать запекшиеся их раны и обвязывали их платками, полотенцами и бинтами из разрозненных рубашек».