Гордон не смотрел на Смита, а Зейн молчал, словно дожидаясь, когда наконец старый Ашик прекратит эту глупую игру. Но Ашик настаивал, и Смиту пришлось, преодолевая замешательство, высказать свое мнение.
— Я знаю, какова цель восстания племен, — сказал Смит, сжимая своими внушительными коленями радиоприемник, — а про Бахраз не знаю ничего. — Он почувствовал, что сбился. — Я против революции, — сказал он еще и замолчал.
Ашик так и вскинулся. — Великий аллах! Да ведь ты же участвуешь в революционном восстании!
— Восстание племен — это совсем другое.
Ашик безнадежно пожал плечами.
Зейн снова повернулся к Гордону. — Возьми меня с собой, Гордон. Я должен увидеться с Хамидом. Восстание племен началось слишком рано…
— Да, да, возьми его, — нетерпеливо сказал Ашик. — Ему трудно будет добраться до Хамида одному, без проводника, без какой-нибудь охраны. Посмотри на него. Ведь всякий сразу признает в нем бахразца. — Все свои доводы Ашик уже выложил, и теперь игра потеряла для него интерес.
Но Гордон не сдавался. — Послушай…
— Возьми его! — сердито крикнул Ашик и стукнул кулаком по креслу.
— Уж не опасаешься ли ты моего влияния на Хамида? — вкрадчиво спросил Зейн.
— Бог мой! — вскричал Гордон. — А если я не возьму тебя…
— Ашик меня повесит, — с притворным отчаянием простонал Зейн и простер к Гордону свои руки в оковах.
Ашик пришел в восторг. — Непременно повешу, — радостно подтвердил он Гордону. — Так что ты просто должен взять его с собой, чтобы спасти. Решено, он едет.
Гордон вспыхнул. Но минуту спустя он потянулся вперед и тяжело опустил руку на тугое плечо бахразца. — Черт возьми, ты слишком хорошо меня знаешь. В этом вся моя беда. Ну ладно, возьму тебя с собой, и мы там поспорим.
— Когда мы попадем к Хамиду? — как ни в чем не бывало спросил бахразец, торопливо соображая.
— Одному богу известно. Ты умеешь ездить на верблюде?
— Нет.
— Тем хуже для тебя, — сказал Гордон.
— Ах, будь я помоложе, и я бы поехал с вами, — вздохнул Ашик. — А теперь мне остается только сидеть здесь и ждать у моря погоды.
— Все для восстания, — усмехнулся Гордон, когда Зейна увели, чтобы снять с него оковы. Гордону было ясно, что больше он ничего из старика не выжмет, а потому он распрощался с ним, выразив ему свое расположение и благодарность, хотя благодарить было не за что, если не считать полученного в спутники Зейна.
Зейн был приятным спутником, пока длилась иллюзия: пока Гордон мог держаться рамок сюжета о двойниках, о переплетении судеб, о Зейне как его втором «я», только с другим цветом кожи. В промежутках между политическими спорами и в те минуты, когда все внимание Зейна не было поглощено тем, как бы не свалиться с верблюда, Гордон узнавал историю своего второго «я». Оказалось, что это в значительной мере история беспризорника, а испытать хотя бы в другом воплощении судьбу беспризорника было и любопытно и увлекательно.
Зейн ничего не знал ни о своих родителях, ни о месте и времени своего рождения. Он начал жизнь одиноким полуголым мальчуганом на улицах города Бахраза — другим он себя не помнил. Гордон даже позавидовал ему: может быть, это и лучше — совсем не иметь никакого прошлого. Вот так войти в жизнь, ничем не связанным, ничем не отягощенным, быть обязанным своим существованием только собственной воле, инстинкту, цепкости. В этом было что-то героическое, и, слушая рассказ Зейна, Гордон понимал, почему его всегда так влек к себе другой беспризорный мальчишка — Минка.
Однако свободная, не знающая никаких внешних и внутренних стеснений жизнь Зейна окончилась, когда ему было лет десять или одиннадцать. В эту пору его взял к себе в качестве слуги и поводыря полуслепой дервиш. Этому дервишу пришлось по необходимости выучить своего полураба-полупитомца читать и писать, так как со временем он вовсе лишился зрения, и глаза и руки мальчика должны были заменить ему его собственные.
— Представляешь ли ты, Гордон, что значит смотреть на мир и рассказывать о нем слепому? — говорил Зейн в тишине ночи, одной из тех ночей в пустыне, когда сердца сами собой раскрываются и хочется говорить о сокровенном. — Это была великая школа для меня, потому что так я и сам научился видеть и понимать мир. Видеть и понимать!
Умение видеть и понимать мир пришло к нему с грамотностью и развившейся наблюдательностью, и этого уже никто не мог у него отнять, даже когда старый дервиш умер и он снова стал беспризорником, как и раньше, с той только разницей, что теперь он был грамотным беспризорником.