— Ах, господи, не вынуждайте вы меня пожертвовать собой только ради того, чтобы сделать посмешище из вас к вашей беззубой морали. Уходите! Дайте мне собраться с мыслями. Вы мне до того противны, что у меня уже шевелится подозрение.
Рот Гордона остался полуоткрытым, и от этого казался мягче очерк полных, сочных губ, но в налитых кровью глазах горело упрямое желание настоять на своем. Недоверие, подозрительность, возмущение, даже ненависть — все к нему вернулось. Он встал и повернулся спиной к Фримену; и даже здесь, среди болот, этот арабский жест оскорбительного презрения вышел у него величественным и красноречивым.
Его недоверие рассеялось с появлением Ва-ула, который подтвердил (но только более злобно), что Хамид принял предложенные ему условия и теперь все зависит от того, согласится ли Гордон отправиться в изгнание.
— Да, да, Гордон, — сказал он. — Все это верно и справедливо. Но что такое потери Хамида по сравнению с тем, что теряешь ты! — Ва-ул словно впускал свое жало в сердце Гордона. — Хамид, возвращаясь в пустыню, не отрывается от дела племен. А ведь тебе, брат, придется от всего оторваться, когда ты уедешь в свою маленькую благоразумную островную страну! Свою арабскую душу ты с собой не заберешь. И своих друзей тоже. А главное, главное — веру в то, чему ты здесь служил! Что же арабского, вольного останется в Гордоне, когда пустыня будет для него запретным краем? Так стоит ли во имя верности делу арабов пойти на то, чтобы навеки отказаться от него?
Лучше все-таки циник, чем лицемер, решил Гордон, и не мешал Ва-улу в туманных и загадочных намеках сокрушаться о его печальной участи. Потом он позвал своих людей и, не раздумывая, посвятил их во все, сделав упор на том, что судьба его неожиданно оказалась переплетенной с их судьбой. Чтобы спасти их, он должен уехать из Аравии, иными словами — похоронить дело своей жизни и смириться с уродливым и бесцветным прозябанием среди англичан. Чтобы спасти себя, ему пришлось бы продолжать борьбу, а это значит обречь их на гибель и нарушить долг верности Хамиду.
Маленький Нури затянул было обычный свой вопль — вопль бедуина в пустыне, но Ва-ул прикрикнул на него: — Позор! Нужно уметь сдерживать горе! — и велел юному погонщику верблюдов смотреть на своего английского господина и учиться страдать молча, как страдают герои.
Тогда вскочил Минка; что до него, заявил он, то он готов расстаться с любимой Аравией и последовать за Гордоном в изгнание. Услышав это, и Нури поспешно закричал: — Да, да! Мы поедем с тобой, Гордон. Разве мы можем теперь тебя покинуть?
Али презрительно фыркнул, словно перед ним был один из его верблюдов. — Слышишь, Гордон? Минка, сорванец с истабальского базара, хочет променять родную пустыню на вонь твоих английских машин. Он теперь готов всю жизнь служить машине. Он помешался на машинах, и виноват в этом ты. Из-за этих машин он станет добычей шайтана. — Али огрел мальчика палкой по спине, но удар вышел не на шутку сильным; видно было, что и сам Али не на шутку взволнован.
Гордон радовался неожиданно возникшим препирательствам между его сподвижниками: это лишало романтической дымки стоявший перед ним выбор. Они понимали, что такое смерть, знали, для чего берут заложников, но чувства Гордона-изгнанника были недоступны их пониманию. Они не представляли и даже не пытались себе представить, что для него означало изгнание из Аравии. Если бы он и в самом деле был своим, арабом по рождению, если б существовала между ними кровная, а не только идейная связь, тогда бы они поняли — изгнание соплеменника было таким несчастьем, перед которым все другие несчастья бледнели.
«Так, значит, я для них все-таки не свой», — подумал Гордон, глядя на них критическим, испытующим взглядом; и ему становилось ясно, что кара, возмездие, законы чести — все это понятия, которые в их глазах к нему неприложимы, потому что он не араб. Бекр прямо высказал это в своих словах сожаления:
— Я бы тоже с тобой поехал, Гордон, но я знаю, что в твоей стране острый клинок ни во что не ценится. Как это можно? Как ты будешь жить там? Аллах, аллах! И что же делать нам, пока не истечет срок данному тобой слову?
— Пока не истечет срок данному мной слову! — невесело передразнил его Гордон. — Этот срок никогда не истечет, жалкий ты болван, душегуб несчастный!
Но поэт Ва-ул все понял и тут же высмеял все: — Только англичане так ханжески держат свое слово, Гордон. Если б ты был арабом, ты бы знал, что верность данному слову хороша лишь до тех пор, пока это не противоречит здравому смыслу.
Он посмеялся над отсутствием здравого смысла у Гордона и стал собираться в путь, сказав, что едет к Хамиду. Он передаст Хамиду (это было сказано с чуть преувеличенной грустью), что Гордон согласился. А если Хамид станет оплакивать потерю друга, он в утешение ему напомнит, что только последний подвиг во имя веры — истинный подвиг.