Богданов выругался. Кира зажала ему рот ладонью.
— Это что, для тебя новость? Я давно говорю: надо разбираться и с Волковым и с Турчаком.
Она протянула руку и выключила звук.
— Там больше нет интересного.
Они пробыли вместе до позднего вечера. Долго лежали рядом, нежно касаясь друг друга. Кира положила голову на его грудь — ласковая киска-мурлыка, и водила пальцами по животу, слегка касаясь тела ноготками. Богданову нравились эти осторожное возбуждающее царапанье.
— Так что ты решил? — Кира спросила и напряженно замерла, ожидая ответа.
— Как думаешь, сколько у меня времени? На ответный ход?
— В неделю они такое дело не сделают. По меньшей мере уйдет месяц. При хорошем для нас раскладе можно набавить ещё дней десять. Министерская мельница мелет медленно…
Она знала что говорила. У ласковой киски был острый аналитический ум и отличное знание тайных пружин, приводивших в действие механизмы управления конторой.
Богданов притянул Киру к себе.
— Иди сюда. Месяца я ему не оставлю.
Уже давно Кира стала для Богданова не просто партнером в минуты сладостной близости. Она оказалась той закваской, которая заставляла бродить жизненные силы мужчины, превращая сладкий виноградный сок в дорогой искристый, бьющий в голову напиток.
Близость с Кирой всякий раз возбуждала Богданова и заставляла разжиматься пружину его активности и инициативы.
Богданов был заводным и этим во всем походил на отца. Тот свои действия продумывал загодя, отрабатывая в уме детали и тонкости, но браться за дела не спешил — прикидывал, раскачивался, внутренне боролся с собственной инерцией. Чтобы заставить его заняться чем-нибудь по хозяйству, мать несколько часов подряд накручивала его, переходя от ласкательности к взрывному кипению ярости.
— Василек, Васенька, дровишки иссякли. Что делать-то, родненький?
Что делать было ясно, но отец все намеки пропускал мимо ушей. Потому мать повторяла свое с регулярностью стука маятника.
— Василек, дровишки бы… — Тук. Тук. Тук. Васенька, я думала ты уже собрался… — И вдруг, как сорвавшийся со стопора будильник: — Тр-р-р-р! Васька, расшиби тебя колотун, кто жрать сейчас просить будет?! Оторвешь ты жопу от стула, в конце-концов?!
И тогда отец заводился как застывший на морозе движок: сперва тихо-тихо, потом резко брал обороты и пошло, пошло, понесло! Вылетал во двор, топор взлетал над головой и затукало, застучало: тяп! тяп! И гора чурбаков росла вокруг с ужасающей быстротой, но отца уже ничто остановить не могло: его прорывало. Энергия так и перла наружу со стуком топора и вдохновляющим «хаканьем» дровосека. И только наступавшая темень заставляла отца отложить топор.
Точно таким же был Богданов-младший. По натуре — танк, — сгусток мощи, стали и огневого напора, но тоже заводной.
— И все же не тяни.
— Не буду.
Уже забилась, застучала в висках напряженная сила уверенности — знакомый с детства симптом рождавшегося стремления драться.
С ранних лет Андрюха Богданов драться не любил, старался избегать любых схваток, но страха ни перед стычками ни в них он не испытывал. Однажды, ещё ни разу не испытав себя в кулачном противостоянии, по дороге из школы он попал под руку Коляну Грымзе — тупоголовому деревенскому ублюдку с некомплектом шариков в кудлатой башке. Школы Грымза так и не окончил, хотя шесть лет провел в трех классах — первом, втором и третьем. Все остальное время после школы Грымза, как говорили в деревне, занимался «садоводством» — околачивал груши. И терроризировал всех, на кого падал взгляд.
По характеру Грымза был бродячим псом — злым и мстительным. Он мог неожиданно броситься на первого встречного пацана и ни с того ни с сего вломить ему плюху, после которой трудно бывало прийти в себя. Ударив, он от переполнявшего его восторга реготал по-ослиному — громко и противно.
Андрюха в тот раз заметил Грымзу с опозданием и не смог свернуть в сторону. Пришлось идти навстречу.
Грымза такой шанс упустить не мог. Он коротким тычком ударил Богданова поддых.
Андрюха не ощутил боли. Он инстинктивно отпрянул, и кулак Грымзы лишь обозначил тычок. Но злость у Андрея вспыхнула с неожиданной силой. Лицо оплеснуло внутренним жаром. В висках застучало, забилось незнакомое ранее ощущение…
У ног Андрюхи лежал силикатный кирпич. Миг, и он оказался в руке.
Грымза стоял, ощерив желтые прокуренные махоркой зубы, и по-ишачьи реготал. Он ничего не понял, когда кирпич влип прямо в его узкий прыщавый лоб.
— Гы-ы… и-и…
Ишачье ржание оборвалось на тонкой скулящей ноте. Грымза плашмя, не сгибаясь, как подрубленный кол рухнул на спину и задергал ногами. К счастью, не обремененный излишним весом мозгов, которые способны сотрясаться, он тут же открыл глаза.
— Ты чо, малый?..
Богданов улыбнулся, вспомнив далекое и почти забытое детство.
— Куда ты ушел?
Кира потрясла Богданова за плечо. Она привыкла, что уходя в раздумья, он словно впадал в оцепенение.
— Я здесь. — Он засмеялся. — Раз уж надо — пойду на вы.
— С чего начнешь?
— Не бери в голову. Умные начинают с самого малого. Зачем мне быть исключением? Как говорят, по зернышку, по зернышку…
Кира радостно засмеялась и притянула его за крепкую шею к себе.
— Разве орлы клюют зернышки?
Он засмеялся вместе с ней.
— И все же, давай начнем с самого малого…
— Леша, у тебя чеченский синдром.
Это так говорит мама.
Алексей Моторин её уважает. Мать женщина волевая, умная, добрая. Как-никак — хирургическая сестра. После смерти отца одна будто рыба об лед билась, но двух сыновей подняла, поставила на ноги. Колька, конечно, если брать по возрасту, ещё заготовка, ему только шестнадцать, а вот он, Алексей, уже выучился, окончил военное училище, успел побывать в Чечне. И вернулся оттуда живой, здоровый. Между прочим, без какого-либо синдрома, тьфу-тьфу!
Почему мама говорит, что он у него есть? Да все крайне просто. Уволившись из армии, которая все больше превращалась в шарагу безденежных оборванцев, Алексей поступил на службу в отдел охраны коммерческой фирмы. И снова взял в руки оружие. Где тут синдром? Только верность профессии.
Учился Алексей на военке с толком, не сачка давил, все делал с соображением — для себя, для живота своего военное искусство осваивал. Потому что знал — если не подфартит, года три-четыре будет Ванькой — взводным трубить. А это значит, что он не генерал-вор Кобец и не адмирал-вор Хмельнов, за которых другие все делали, которым все прислуживали, сами подносили, им вручали и ещё приговаривали: «Уважаемые господа военачальники, возьмите, будьте добры. Конечно это ворованное, но зато от всей души!»
Со взводным такого не бывает. С него каждый, кто чуть выше стоит, — а над ним все стоят выше, — норовит лыко содрать, свои заботы на чужие плечи переложить. И называется такая система субординацией. Против неё не попрешь, не выступишь: она в законе прописана.
Короче, знал Алексей чего от службы ждать, и Чечня для него обошлась без серьезных потерь.
Конечно, были моменты, когда и мандраж нападал и отчаяние ощущалось, но лечь с перепугу и лапки кверху, чтобы и себя загубить и людей своих под удар поставить, у Алексея не случалось ни разу.
Это, как ни странно, иногда доставляло даже минуты не очень приятные.
Был недавно Алексей в гостях у однополчанина Миши Бычкова. Тот встретил его на автобусной остановке и провел к себе, пристукивая деревянной ногой.
Они посидели, по маленькой приняли, стали вспоминать былое.
— Почему тебе все время везет, а мне нет?
Бычков смотрел на Алексея глазами, полными страдания. Ну что можно ответить товарищу на такой вопрос? Как объяснить подобную игру жизни — одному отрывает ногу в городе, можно сказать на асфальте в стороне от места, где гремели бои, а другой выходит из пекла в обгоревшей, насквозь прокопченной дымом куртке, с автоматом, в котором рожок магазина смят осколком гранаты, а на нем самом ни царапины, если не считать ссадины на суставе указательного пальца, которую он сам же себе и учинил?
— Дело в том, Миша, — Алексей говорил серьезно, и в голосе слышалось покаяние, будто он был обязан виниться перед товарищем, — ты смелый, как черт. А я трусоватый. Ты лез в огонь напропалую. Я тебе даже завидовал. Потому что сам так не могу. Делаю все с опаской. Как говорят — семь раз стараюсь отмерить…