Парень напрягся, прищурился и проговорил:
— О, кажется, мои едут. Все, я побежал. Фонарь оставить?
— Забирай, тут же темно все время. А то еще жильцы заподозрят что и припрутся проверить, не завелись ли бомжи.
Клацнула зарешеченная дверь, донеслись отдаляющиеся шаги, протяжно вздохнул лифт, закрыл створки и сыто заурчал, увозя Егора.
Коридор последнего этажа не освещался, и пару мгновений Павлику казалось, что царит абсолютная темнота, но вскоре он привык к ней, начал отличать паутину от жгутов кабелей, вперился в светлый прямоугольник – отпечатавшихся на стене отблесках ночного города.
Вдалеке шелестел проспект, пахло пылью. На душе было пусто и звонко, как здесь, на чердаке. Еще никогда Павлик так остро не ощущал одиночество. В детстве казалось, что он одинок, потому что никто его не любит и не понимает. Теперь же – потому что его нельзя никому любить, он изгой, отрезанный ломоть.
Но почему? За что? Разве он сделал что-то плохое?
Уткнувшись в подушку, Павлик дал волю слезам, вспоминая поучения бабушки, что мужчины не плачут. Вранье! Все плачут, потому что – люди.
Завтра начнется новая жизнь, полная приключений и, он надеялся, приятных открытий, потому что всерьез рассчитывал добраться до самого креатора. Пусть не сегодня и не через год, но он выяснит, кто и зачем подарил Павлу второй шанс, чтоб отобрать сразу две жизни.