Дорадо — главный хищник на южном полюсе Сатурна. С виду он смахивает на альбатроса — такое же стремительное тело промеж длинных крыльев, созданных для парения в восходящих потоках горячего воздуха. Правда, рот нормального альбатроса не набит зубами, предназначенными для убийства и раздирания жертвы, а брюхо не способно вместить живое облако. Глаза альбатроса не как окна, распахнутые в инфракрасный диапазон, когти не источают яда. А главное, я никогда не видел птицы с размахом крыльев в добрый километр и с ареалом, простирающимся, по сведениям Родни, на площади, превосходящей Индийский океан.
Наш корабль «Авангард» представлял собой легкий, совершенно прозрачный шар. Наполненный чистым водородом с давлением менее одного бара, он плыл в зоне повышенной влажности с давлением более десяти бар. Помещения команды и машинное отделение располагались на дне сферы; все вместе было накрыто плотным колпаком, и масса помогала удерживать корабль в равновесии посреди коварных воздушных рек. В Южной Зоне уже много лет длилось лето. Слабый солнечный свет с трудом просачивался сквозь плотные облака аммиака и серных соединений. Однако это был свет солнца, и ему не было конца. А в мире фотосинтеза даже тоненький золотой лучик способен вселить надежду.
«Авангард» был большим кораблем, но мы для экономии веса и денег ограничились минимальной командой. Помимо Родни, Блондиночки и Сверхзвукового Грома, в нее входили три техника, работавших с Родни раньше. Плюс я и Андерлол — вот и все. Прелесть самых лучших камер — в их автономности. Они крылатые, самонаводящиеся и очень прочные. От меня требовалось всего лишь поставить им задачу и задать стиль съемки; правда, мой ворчун-ассистент оспаривал все мои решения — и в отношении камер, и по любому другому поводу.
— Нужна большая глубина, — доказывал он. — Чтобы потом было, что редактировать.
— He хочу рисковать камерами, — возражал я. На Сатурне с погружением в атмосферу дружно выходила из строя любая техника. — Лучше подождем. Займемся съемкой по верхам — тоже неплохо.
Не знаю, согласился ли он с моим вердиктом. С физиономии Андерлола никогда не сходит скептическое выражение. Голосом, полным сомнения, он предупредил меня:
— До нашего дорадо еще тысяча кликов, к тому же он летит в противоположном направлении.
— Он следует стандартным маршрутом, — напомнил я. — Траектория полета кажется хаотичной, но, согласно модели Родни, через два дня мы сблизимся.
— Будем надеяться.
— Тем более, что нам больше ничего не остается. Пока что…
На самом деле его беспокоили не камеры и даже не дорадо. Андерлол — тугодум с минимумом творческих способностей, зато наделен двумя ценнейшими качествами: во-первых, умеет обслуживать и чинить мои камеры, во-вторых, сам напоминает хорошую камеру, замечая все, чем занимаются другие, и без зазрения совести за всеми подглядывая.
— В чем дело? — пристал я к нему.
Он откашлялся и с невыносимой серьезностью доложил:
— Она ходит к нему в каюту. По ночам.
— Ну и что?
— Они любовники.
— Да, любовники, — согласился я. — Мне это известно.
На короткое мгновение Андерлол смешался, потом глуповато хохотнул — очень редкий звук в его исполнении — и заявил с широкой улыбкой знатока:
— У нас маленький корабль.
Оспаривать этот тезис было бессмысленно, и я промолчал.
— Ты меня не понял, — продолжал он.
— Чего тут не понять?
На это Андерлол чеканно изрек:
— Я нервничаю, когда слишком много думаю. Придется разобраться, что к чему.
Родни всегда сам пилотировал свои корабли. Блондиночка предупреждала меня об этой его причуде, а Гром расхвастался, словно речь шла о нем самом.
— Старик в роли пилота заткнет за пояс Искусственный Интеллект, даже два! — трубил этот невежда. Впрочем, в его словах был резон: двум искусственным интеллектам ни за что не сработаться; это то же самое, что поручить управление кораблем сразу десяти пилотам, даже самым умелым — обязательно перессорятся и испортят простейший рейс.
Сам Родни не упоминал этого своего пристрастия. Он просто пригласил меня во флаер, затолкал в багажное отделение позади своего кресла, оторвался от «Авангарда» и учинил свободное падение, длившееся вечность — пока он, наконец, не удосужился включить реактор.
Поза «руки на штурвале» — для зрителя редкое блюдо. Я сделал себе пометку, чтобы камеры как следует зафиксировали это отклонение от нормы.
— Правда, красиво?
Ускорение от включившегося двигателя вдавило меня в и без того неудобное кресло.
— Что красиво? — выдавил я.
— Все, — последовал жизнерадостный ответ.
— Вот и хорошо, — прохрипел я.
Мы быстро набирали высоту. Как следует разогнавшись, Родни снова позволил летательному аппарату упасть, так что меня вытолкнуло из кресла, и я оживленно завертел головой, чтобы не испугаться. Ничего подобного нашему флаеру не существовало во всей Солнечной системе. Построенный для специфических задач, он имел узкий фюзеляж с пастью, как у усатого кита. Но у этого кита имелись крылышки, и когда главный двигатель стихал, крылышки резали облака, гнулись, даже извивались, подчиняясь какой-то сверхъестественной аэродинамической логике.
Родни сам управлял флаером — юной птицей, пожирающей планктон.
— Да, красиво, — согласился я с ним. — Все красиво.
Небеса походили на птичий глаз и еще лучше всякого глаза впитывали и усиливали льющийся со всех сторон слабый свет. Слева от меня находился грандиозный грозовой фронт, в спокойном состоянии коричневато-оранжевый, но то и дело наливавшийся бело-синим свечением от пронзающих его изнутри молний. Справа завис сонм тучек поменьше — тоненьких, кружевных, цепляющихся друг за дружку трогательными щупальцами и улавливающих одна другую паутиной статических зарядов. Это были знаменитые живые облака. Обычно они старались оставаться невидимыми, сливаясь окраской с фоном и стравливая лишнее тепло, чтобы их не приметили дорадо, парящие на большой высоте. Но пока что ближайшему дорадо было до них целых двадцать часов лету, и облака отъедались молниями. Главной их заботой было сейчас размножение, вот они и занимались крупномасштабным спариванием, демонстрируя себя друг другу во всем блеске и приманивая потенциальных партнеров. Подробности ухаживания и секса на Сатурне почти неизвестны: после десятилетий дистанционного изучения и редких автоматических прощупываний в наших представлениях все еще зияют прорехи с океан величиной. Но у меня создалось впечатление, что бегемоты облачного мира справа от меня — особи мужского пола, которые лезут из кожи вон и демонстрируют во всей красе оперение, лишь бы рассмешить девчонок.
Родни оторвал меня от размышлений биологического свойства.
— Простите?.. — не расслышал я его реплики.
— Паладин! — повторил он с нескрываемым обожанием, даже трепетом. Потом оглянулся, чтобы я видел его широкую улыбку. — Старое слово, означающее «герой-победитель».
— Оно мне знакомо, — заверил я его.
— Для меня это верх стремлений, идеал. — Он сообщал мне нечто важное — это было видно по тому, как он смотрит мне в глаза. Чем больше он заваливал голову вправо, тем сильнее кренился влево наш летательный аппарат. — Знаю, таким был ваш старый друг Калеб. Я дважды с ним встречался и сумел в нем это распознать. В вашем прославленном фильме это прекрасно видно.
— Мы с Калебом не были друзьями, — возразил я.