— Я подойду, — так же лаконично ответил Шеннон, улыбаясь носкам своих ботинок.
— Спасибо, что согласились, мистер Паркс. — Голос Герды-Деллы потеплел, и парню показалось, что он вновь увидел ее улыбку. — Для меня, честно говоря, ваш ответ куда важнее, чем для Челси.
— Вы предвзяты?
— Это театр, — звонко рассмеялась девушка. — Я всегда буду предвзята.
Она попрощалась быстрым «до встречи», Шеннон сбросил звонок и поджал губы, зная, что его довольное выражение лица Камерон истолкует на свой манер.
— Человек живет страстями… — пафосно пропел тот, подтвердив догадку друга, который с плохо наигранным раздражением сложил руки на груди.
Камерон же только расхохотался, схватил из вазы яблоко и кинул Шеннону, который, поймав его, зажал в поднятой руке.
— Свидание?
— Деловая встреча, — парировал юноша, бросая яблоко другу. Камерон схватил его и недоверчиво прищурился.
— Все мы так говорим.
Яблоко полетело обратно к Шеннону, тот вновь его перехватил.
— Не суди по себе.
Старая детская игра, которая не забылась и сейчас.
— Когда вернешься, расскажешь мне, как прошло, понял?
— И не подумаю, — отмахнулся Шеннон, возвращаясь к столу и собирая с него бумаги. — Чего нагрянул?
— Чтобы стать твоей совестью. Ты помнишь, что обещал написать статью о моей мазне?
— Не напишу, пока не перестанешь называть ее мазней, — покачал он головой. — У тебя краска на щеке.
— Мазня не заслуживает называться искусством, дорогой мой, — невесело рассмеялся Камерон, кончиками пальцев выуживая из кармана потертого комбинезона электронную сигарету, такую же ярко-желтую, как уже забрызганная разноцветными каплями футболка.
— Эй, — Шеннон отложил бумаги и развернулся к другу, который выпускал клубы дыма, игнорируя его недовольный взгляд, — если бы ты и вправду считал свои картины мазней, то давно перестал бы рисовать и не просил меня рассказать о них людям.
— Так же, как ты однажды перестал писать? — Камерон вскинул светлую бровь, не подавая вида, что смутился, когда Шеннон еле заметно вздрогнул. — Когда мы были совсем зелеными, ты обещал, что я стану твоим литературным агентом, — продолжал он с наигранной обидой, пытаясь сгладить угол, на который сам же натолкнул Шеннона — прозаика, в один день переставшего писать.
— Вспомни обложку.
— Обложка была хороша, да… — мечтательно протянул Камерон. — Вот бы еще одну нарисовать.
— Я выбил тебе место в недельном выпуске, — похолодевшим тоном проговорил Шеннон. — Показал твои картины девчонкам из отдела, им понравились. Говорят, чувствуется стремление к воскрешению значимости женской проблематики.
— Ты показал мою мазню девицам, которые возомнили себя феминистками, потому что почитали на досуге «Рассказ служанки»?
— Во-первых, они не феминистки. Во-вторых, ты сам-то его читал? — Шеннон скривился и отвернулся, вернувшись к бумагам.
— Сериал смотрел, — отмахнулся Камерон. — Суть ведь одна!
— Парень! — от негодования всплеснул руками Шеннон. — Недельный выпуск!
— Да понял я, понял! Спасибо. Нет, правда спасибо, — уже мягче отозвался Камерон в ответ на тихое хмыканье друга. — Если не подаю виду, не значит, что для меня это не важно.
Шеннон не ответил, зная, что эта рыжеволосая бестия с пурпурной аурой — присущей властной и импульсивной мечте — уйдет через минуту, когда дешевый мобильник в его кармане начнет сотрясаться от будильника, возвещая об окончании перерыва. Тогда его хозяин вернется к залитому маслом холсту.
Шеннон солгал. Картины Камерона не произвели фурор, а место на семнадцатой странице, до которой редко кто добирался, он вымаливал почти полтора месяца, уверяя, что журналу стоит больше внимания уделять искусству и самоопределению, к которому то подталкивает. Он солгал, потому что считал себя хорошим другом и верил: однажды они с этим заляпанным краской парнем смогут найти тех, кто взглянет на их «мазню» как на нечто, что отзывается в сердце и метко бьет в самую душу.
Запрос Челси Оллфорд дрожал в трясущихся руках Шеннона, пока он мысленно просил у Камерона прощения — с его статьей придется подождать, потому что впервые в жизни окруживший его туман разбивали ярко-оранжевые лучи, исходившие от девушки, которая носила вельвет и звонко смеялась.
Он улыбнулся. Завтра в полдень.
Шеннон опустился в обитое бордовым велюром кресло, откидываясь на показавшуюся слишком прямой спинку. Он пришел раньше, чем нужно, ступил в полутьму зала, где стал единственным зрителем, и поднялся наверх, туда, где тень скроет его наполнившийся надеждой взгляд, — его не покидали искорки нелепого детского волнения.