Серебряный подсвечник
Именно это и смущало следователя Хлебникова: подозреваемый во взломе сейфа Алексей Буженин только недавно вернулся из мест заключения, где он отбывал срок… за взлом сейфа.
Если бы улик было меньше, Хлебников с негодованием отверг бы версию о новом преступлении Буженина. «Черт знает что! — размышлял Хлебников, нервный и подвижный человек лет тридцати пяти. — Только что вернулся человек из тюрьмы, устроился на работу, дали ему в пригороде комнату, — и вдруг он решается на взлом сейфа в Ювелирторге! И похищает один-единственный серебряный подсвечник, которому, в общем, грош цена! Такое обвинение и неправдоподобно… и негуманно. Какую чертовскую травму наносим мы человеку! Но ведь с другой стороны…»
И снова — в который раз! — следователь стал сам себе перечислять основные улики против Буженина.
«Во-первых, мастерски сделанный взлом. Ясно, работал специалист, так называемый медвежатник. А в городе, кроме Буженина, нет хотя бы и бывших воров этой специальности. Дальше. Со двора легко проникнуть в магазин, а Буженин в ту ночь спал у своего друга Афончикова, в его квартире в том же дворе. С другой стороны, — размышлял следователь, — Буженин очень часто ночует у приятеля, ехать домой ему далеко. Так разве это улика? Что же тогда остается? Остается только то, что ограбление совершил опытный взломщик, а Буженин, вне всякого сомнения, именно взломщик и именно опытный. Но ведь этого явно недостаточно!»
Все же следователь решил допросить Буженина, однако только как свидетеля. «Когда Буженин пришел по вызову, следователю сразу стало ясно, что этот еще молодой и, видимо, физически не очень крепкий человек, взволнован и испуган. Он то и дело вытирал пот с лица, хотя было не жарко, и все откашливался, точно его что-то душило. Следователь старой школы, ну хотя бы вроде Порфирия Петровича из Достоевского, — подумал Хлебников, — обязательно придрался бы к его волнению, еще, мол, одна улика. А разве нельзя иначе понять и объяснить все — страхом перед неосновательным обвинением?»
— Вы ничего особенного не слышали в ту ночь, когда ночевали у Афончикова? — спросил он Буженина. Неожиданно простой вопрос вызвал у допрашиваемого не то досаду, не то неудовольствие.
— Я… не всю ночь был у Афончикова, — ответил он с запинкой.
— Позвольте, а вот домработница Афончиковых дала показание, что вы легли спать в одиннадцатом часу вечера!
— Ну и что же? — угрюмо возразил Буженин. — Ей за семьдесят, она сама вскоре улеглась спать — и как в воду. Из пушек стреляй — не услышит.
«Да он точно сам домогается, чтобы на него пало подозрение!» — подумал следователь и спросил:
— А вы, что же, очень шумели?
— Нет, — спокойно ответил Буженин, — я ушел почти бесшумно.
— А куда же вы ушли среди ночи? — несколько более темпераментно, чем положено следователю, воскликнул Хлебников.
Допрашиваемый, отвечая, упрямо смотрел в сторону:
— Куда я уходил, это к делу не относится…
— Вы обязаны отвечать на вопросы, — строго напомнил следователь. — Это в ваших же интересах.
— А откуда вы знаете, что я так уж берегу свои интересы? — без воякой насмешки, очень серьезно, сказал Буженин.
Следователь, в свою очередь стараясь быть спокойным, заметил что-то вроде «Это дело ваше» — и объявил, что свидетель может быть свободным. Буженин поднялся и ушел, вежливо попрощавшись.
Районный прокурор Зарницын согласился с Хлебниковым.
— Привлекать этого вашего Буженина пока нет оснований, — сказал прокурор, пожилой человек с мечтательными глазами. Его в кругу товарищей так и называли — Мечтатель, но глаза его были тут ни при чем: свою кличку он заслужил склонностью несколько глубже проникать в психологию свидетелей и обвиняемых, чем это принято в повседневной практике.
— Но… — добавил тут же Зарницын, — все это немного странно. Он не отрицает своего ухода. А зачем бы ему подыматься среди ночи? Ведь он, кажется, дал показания в том смысле, что среди ночи ушел из дома Афончиковых? И только не желает сказать, куда ушел? Так, что ли?