— Так, так, — сказал судья, дочитав до конца и внимательно поглядев на посетителя, — а, собственно, откуда вы знаете о заявлении, поступившем в министерство?
— А ко мне приходила комиссия, выделенная для проверки сообщаемых фактов, — живо отозвался Шорин. — После того, как товарищи выяснили все пункты обвинения, они мне показали и само заявление и даже выдали копию. Вот она.
— А кто входит в комиссию? — спросил судья.
Шорин ответил и добавил, что всех трех членов комиссии он включил в список вызываемых свидетелей.
— А Корецкого? Почему вы не просите вызвать Корецкого, чья подпись стоит под документом?
— Так ведь он здесь не при чем! — воскликнул Шорин. — Старик решительно отрицает, что это его подпись!
— Так, так, — снова сказал судья, видимо, что-то обдумывая. — Оставьте заявление, я дам ему ход.
Шорин, видимо, хотел еще что-то спросить, но сдержался и встал.
— Учтите, товарищ судья, прошу вас, — сказал он, — тяжело мне живется из-за всей этой глупой истории. Я чувствую себя дома, как в осажденной крепости…
Спокойный, ровный голос его неожиданно дрогнул.
— У жены участились сердечные приступы, — закончил он и, сдержанно поклонившись, вышел из судей, скало кабинета.
— Так, так, — вздохнул судья и позвал секретаря участка Любу.
— Пишите! — сказал он Любе, студентке заочного юридического института, — пишите!
И судья продиктовал ей постановление о передаче дела прокурору для предварительного следствия.
«В данном случае, — писала Люба своим превосходным почерком, — необходим ряд следственных действий, вызываемых, в частности, неясностью вопроса об авторстве заявления министру. Здесь требуется экспертиза почерков граждан Г. Б. Корецкого, И. В. Данилина и, возможно, других. Кроме того, в ряде случаев желательны очные ставки, а также нужно, поставить перед экспертом-психиатром профессором К. вопрос о предполагаемых причинах психического заболевания взрослой дочери Данилиных… Выяснить место пребывания учителя в годы войны… Уточнить степень родства с расстрелянным по приговору суда Шориным… Поэтому дело по обвинению супругов Данилиных в клевете передается прокурору района для предварительного расследования».
Получив дело, прокурор допросил множество свидетелей, навел ряд справок. Попутно, как это иногда бывает, возникли новые неясности и противоречия.
Знакомясь с делом, вернувшимся от прокурора, судья увидел ряд показаний свидетелей о том, что и муж и жена Данилины упорно, точно по заранее разработанной программе, повторяли в разговорах со знакомыми и даже незнакомыми людьми все те пункты обвинения против Шорина, которые содержались и в заявлении министру. «Простое совпадение? — размышлял судья. — Едва ли. Скорее, согласованные действия. С другой же стороны, Корецкий мог и по собственной инициативе написать свое заявление министру…»
Судья со вниманием прочитал акт экспертизы почерков Данилиных и Корецкого по сопоставлению с подписью в заявлении министру. Эксперты пришли к таким выводам: это подпись не Корецкого, однако подделка подписи совершена не Данилиными. «Да, но вспомнив старинный совет римлян: „Qui prodest?“, то есть рассмотри, кому выгодно данное действие, — продолжал судья свои размышления. — А выгодно оно, конечно, тем, кто и раньше распространял те же позорящие Шорина сведения, а именно выгодно Данилиным. Но, говорят нам, подписали не они. Тогда кто же? Может быть, кто-нибудь по их просьбе?..»
Судья нашел в деле и добытую прокурором справку военкомата, полностью подтверждающую четырехлетнюю службу Шорина в строевой офицерской должности в период Великой Отечественной войны. Расстрелянный К. Н. Шорин — о чем в деле также — появилась справка — в родстве с учителем Александром Николаевичем не состоял.
Распорядившись приобщить к делу четыре других (по искам Данилиных к Шориным о выселении и по обвинению Данилиных в оскорблениях, нанесенных семье Шориных), судья назначил дело к слушанию в зале областного Дома учителя: не было сомнений, что процесс вызовет повышенный интерес учителей, хорошо знавших Александра Николаевича Шорина.
Шорин не был тем добродушным и несколько чудаковатым учителем, какого обычно рисуют в школьных повестях, когда авторы хотят показать «хорошего» педагога. Он был строг и требователен, но ученики его любили. Любовь эта пришла не сразу. Началось, собственно, с пустяка. На уроке Шорина в шестом классе кто-то из учеников играл под партой на детском музыкальном ящичке. Сыграет такт-другой и замолкнет. Ученики или давились от смеха или старательно делали безучастные лица. И только один, с толстым, точно отечным лицом, Виктор Козорезов, демонстративно держал руки на парте; глядите, мол, уж я-то не при чем. А на переменке Козорезов подстерег Шорина в коридоре и, трусливо оглядываясь по сторонам, зашептал: