«Но!» Нет коварней порожка, чем это словечко, на котором спотыкаются все умные рассуждения, все принятые решения. «Но» — и совершается преступление. Роман поворачивается вместе с зеркалом, «но» переворачивает нравственные устои. В благородной идее (однозначно благородной) «но» обнаруживает подспудное, бессознательное наличие второго плана — так, по крайней мере, бывает у меня. По-моему, в психологии все подобно трехстворчатому зеркалу: две противостоящие мысли создают третью, которая их уравновешивает, если же я начинаю двигать шарниры зеркальных створок, изображения множатся, предлагая уму все нарастающие сложности… Короче! Мне показалось соблазнительным до головокружения оживить отражения, наделить жизнью каждое из моих «я», размножиться, из одного стать лесом, толпой, множеством. Короче, короче! Первый шаг — Антоан. Лишить Антоана жизни — значит уничтожить и все прочие «я». Я ненавижу Антоана, но все же… За возможность быть множеством, целым миром, не замыкаясь в унылой едино-личности, требовалась страшная плата — согласие на самостоятельного, отдельного от меня Антоана. От одной мысли об этом я теряю голову и успокаиваю себя другим словечком: игра. Погоди, это же игра. Игра — и только. Однако такое утешение подобно симптоматическому лечению. Для игрока игра мало-помалу становится дороже жизни, смыслом жизни, кто этого не знает. С состоянием на карту ставят и себя… И сами себя уговаривают: дескать, игра, всего лишь игра.
Я колебался, уступал. Я должен был опередить Антоана. Но и, конечно, разбирал азарт: что же будет и чем я рискую? Опасность притягивает вдвойне. Запретный плод самый сладкий. Тем слаще, чем разумнее запрет. В миг, когда стоило бросить карты и сказать: «Кончено, я не играю» — у меня начиналась лихорадка, сводило руки. Что-то там в прикупе?! Набегала дурная слюна ожидания. Лабиринт игры. Эта партия, говорю я, последняя… А за ней следом еще и еще. Очередное падение чревато следующим. Антоан обособлялся. Омела знакомила его с людьми, которые не знали меня. Поначалу. Дружеские отношения распадались на два круга: мой круг и Антоана. Со временем друзья Антоана узнали и о существовании Альфреда, друга дома, который внешне похож на возлюбленного Омелы, но не только внешне! Избавлю вас от описания того, что вы и сами себе можете представить. Раздвоению нашему способствовало и разделение труда: политическая активность Антоана отдаляла его от меня, при том что взгляды у нас были сходные. Мне случалось проводить с Омелой долгие вечера, пока тот, другой, сидел на заседаниях ячейки, и порой меня посещала безумная мысль о возможности супружеской измены, но нетерпение, с которым Омела поджидала Антоана, рассеивало иллюзию. Поверьте, это не ребячество. Антоан и в самом деле стал тем борцом, которого мы себе вообразили. Я — то есть настоящий я, который совмещает в себе Альфреда, Антоана и который когда-то без всякой задней мысли вступил в игру, а потом не смог от нее избавиться, — поначалу считал возникшую подтасовку преступной, но со временем, узнавая жизнь, о которой до тех пор знал только понаслышке, стал меняться и становился Антоаном, подчиняясь уже не правилам игры, а чувству ответственности перед другими людьми; понимая же эту свою раздвоенность и несовпадение с Антоаном, каким он представлялся окружающим, я стремился сделать Антоана безупречным. На деле, конечно, это было не в моей власти, ибо, перевернув строку Шекспира, можно сказать: Промысел Господень не без дьявольского лукавства. Однако Антоан во многом искупал мои грехи.
Я говорил уже, что моя история может показаться неправдоподобной. Раз Антоан не существовал независимо от меня, как он мог беседовать с другими или со мной? Однако это противоречие, это нарушение логики всплыло не сразу. Впервые я обнаружил его, когда был занят трехстворчатым зеркалом, то есть во времена фильма Собачковского, вскоре после Мюнхена, и, поверьте, поначалу не придал особого значения этой аномалии, позволил ей укорениться — возможно, как раз потрясение от событий внешнего мира тому способствовало. Или мне не хотелось вдумываться в несуразицу происходящего… так или иначе, но прошло двадцать шесть лет, было прожито все, что нам выпало с 1934 по 1964 год, и только тогда я окончательно осознал: игра перестала быть игрой и вышла из-под моего контроля. Это случилось, когда я очутился перед необъяснимым фактом, что свидетельствовало о Антоана… но что я такое говорю? Разве это не я веду двойную игру с самим собой? Нет-нет. Для того чтобы Омела прочитала без моего ведома вторую историю из красной папки, Антоан должен был жить своей, независимой и неведомой мне жизнью. Это меня и ужаснуло, и породило во мне безумное желание покончить с Антоаном, его.