Он вдруг почувствовал, что устал, что ему нравится мистер Джонсон из Миннеаполиса и что он согласен с ним наперекор всем стимулянтам и всем этическим восторгам своей преображенной Пиони.
Позже пришло еще одно письмо — из Кинникиника, от ректора Т. Остина Булла, который приглашал его выступить на выпускном торжестве колледжа в начале мая.
«Если удастся выкроить время, приезжайте на несколько деньков, отдохнете как следует. Сейчас здесь хорошо — распускается сирень, и всходы овса так красиво зеленеют на фоне черной земли».
Вновь родившийся молодой Гид Плениш ликовал: «Поеду, поеду и, может быть, никогда не вернусь!»
Нет, сказала Пиони, и думать нечего; не может она сейчас бросить стенографию, чтобы ехать на какой-то Средний Запад, и к тому же едва ли Булл и его жена и эта Текла Шаум, бывшая пассия Гида, жаждут ее видеть, и после смерти родителей она растеряла всех своих скучных знакомых на этом скучнейшем Среднем Западе… Ну, и вообще, не для того она заказывала себе прелестные новые платья, да еще платила за них (частично) из собственного жалованья, чтобы красоваться в них перед какими-то фермерами!
Но она заявила, что до его отъезда они должны как следует повеселиться, устроить себе настоящий нью — йоркский вечер, и желание ее было исполнено.
Чтобы вовремя поспеть домой, доктор Плениш за тридцать восемь минут посетил пятерых жертвователей, проехав в общей сложности 474 этажа в скоростных лифтах, где незнакомые грубые люди норовили поддать ему плечом в подбородок; он поехал домой в такси и застрял в заторе на перекрестке; он и его жена надели дорогие вечерние костюмы, которые покажутся очень смешными тем, кто в 1982 году увидит их на картинках в учебниках истории; они снова взяли такси и снова застряли на перекрестке в районе театров, пропахшем бензинным перегаром и итальянской кухней; заплатили за эту неприятную поездку сумму, достаточную, чтобы выкупить из плена мелкого князька; протиснулись мимо швейцара, в чьем взгляде читалось: «А на чай?»; втиснулись в ресторан; унизительно долго ждали, когда их соблаговолит заметить некий член фашистской партии, который обучался диктаторским приемам, состоя на должности метрдотеля; долго ждали, когда девушка, явно настроенная против посетителей, соизволит принять у доктора шляпу; забились в щель между стеной и столиком; не чувствуя голода, выбрали в меню одно из многих куриных блюд; долго ждали официанта; вполголоса сообщили свои пожелания официанту — швейцарскому немцу, настроенному не только против посетителей, но и против человечества в целом; ели редиску, сельдерей, маслины, хлеб, кусочки льда и цветы из вазы, пока им не расхотелось курицы, а потом ели курицу, пока не расхотелось профитролей, а потом ели профитроли и слушали, как за другим столом пререкаются три женщины — дельца, все в костюмах мужского покроя и все пьяные; ждали счета; ждали сдачи; дали на чай вдобавок к сумме счета, достаточной для выкупа довольно солидного князя; выбрались из лабиринта столиков; ждали девушку-гардеробщицу, дали ей пятнадцать центов за хранение десятицентовой шляпы и удостоились от нее злобного взгляда за то, что не дали двадцать пять; ждали, пока швейцар позовет такси; удостоились от него злобного взгляда за то, что не дали ему на чай; дали ему на чай, еще раз застряли на перекрестке в такси, на одну десятую заваленном окурками и трупами спичек; сообразили, что гораздо быстрее добрались бы в театр пешком; вылезли из такси у подъезда театра; удостоились злобного, нахального и уничтожающе высокомерного взгляда от театрального швейцара, который успел оглядеть их с головы до ног, пока доктор платил выкуп шоферу такси, и презрительно пробормотал: «Провинция!»; предъявили билеты, за которые доктор еще утром заплатил сумму, достаточную для выкупа двух князьков и одного короля; проползли в зрительный зал в хвосте длинной вереницы паралитиков и уселись на свои места, где доктор Плениш, обессилев, впал в забытье и только в начале второго действия очнулся и вспомнил, что уже смотрел эту пьесу.
Затем они вернулись к себе на Чарльз-стрит и не могли уснуть, потому что в доме напротив орало радио, а наутро доктор в самом радужном настроении выехал в Кинникиник, к.
Когда-то до обрыва над озером Элизабет было полтора часа ходьбы по песчаной дороге. Теперь туда вело новое гудронированное шоссе, и поездка от колледжа до озера занимала восемь минут.
На месте домика Придморов, где он провел свою первую ночь с Пиони, стояло деревянное, на каменном фундаменте шалэ, в котором Текла с отцом жили круглый год; а немного поодаль, отделенный от него ярко-зеленой лужайкой, высился поместительный загородный дом ректора Булла, у которого остановился доктор Плениш.
Наступил день выпуска, и оба они уже облачились в свои докторские мантии, мрачные, почти монашеские и очень парадные. Но вся торжественность была нарушена неожиданным происшествием.
Рыжий котенок младшей внучки Булла забрался на дерево, а слезть у него не хватало смелости. Поднялся переполох. Ректор в развевающейся мантии пытался концом бамбуковой удочки подтолкнуть котенка и заставить его спуститься пониже. Все четверо внучат с визгом прыгали вокруг дерева; обе дочери ректора и Текла Шаум со своего крыльца, добродушно улыбаясь, наблюдали эту картину, а из окон второго этажа миссис Булл и молоденькая горничная-негритянка отпускали шутливые эамечания. Доктор Плениш взволнованно помогал советами ректору Буллу, который по-прежнему напоминал лощеного, кудрявого актера, но теперь это был очень старый актер, добрый и снисходительный. С озера тянуло свежим ветерком, и крошечные волны, пробравшись между сухими камышами, набегали на берег.
Внезапно доктор Плениш ощутил острую тоску по этому самому месту, где он сейчас находился; внезапно ему стала невыносима даже мысль о возвращении в огромный город, где каждый час рождал чувство никчемности и каждый год приносил новые поражения.
Текла крикнула:
— Вот вам корзинка! Положите в нее кусок рыбы и привяжите к палке — котенок и сползет в нее!
Дети плясали и хлопали в ладоши, глядя, как корзина поднимается к котенку, но тот понюхал ее, скорчил гримасу и, отвернувшись, стал внимательно разглядывать листья на дереве.
— Но это очень серьезно! — воскликнул доктор Плениш.
— Чрезвычайно серьезно. Заседание может подождать. — согласился с ним ректор.
На горизонте возник сосед-фермер. Он нес на плече длинную лестницу и еще издали кричал:
— Умные-то вы умные, а смекалки у вас нет. Хорошо, что я не учился в колледже. Ну-ка, где эта самая кошка?
— Правильно, — одобрили оба доктора.
Когда фермер полез на лестницу, котенок сердито зашипел, а дети запели: «Где эта кошка; поищи немножко, посади в лукошко!»
Потом Гекла сказала помолодевшему Гидеону:
— Вот теперь вы молодец. Это первый раз, что я вас вижу естественным, ненапряженным. Нет, видно, сердцем вы по-прежнему здесь, в нашей глуши.
Он смущенно посмотрел на нее, тоскуя по ней даже сейчас, когда стоял с нею рядом. Ему показалось, что Текла в пятьдесят четыре года, с седой головой, моложе и жизнерадостнее, чем Пиони, которой нет еще и сорока.
И только тут он вспомнил и спросил о докторе Эдит Минтон, когда-то блиставшей такой холодной красотой. Оказалось, что она уже семь лет как умерла. Где-то здесь поблизости она лежала в земле совсем одна.
Ему хотелось отменить свое старательно подготовленное выступление. Он видел студентов в военной форме, видел студенток с папиросками, в носочках и чувствовал, что этот храм науки утерял свою былую чопорность, но зато непомерно обогатился здравым смыслом. Шальные выходки Бурливой Молодежи двадцатых годов были всего лишь рисовкой — прилично вести себя считалось тогда неприличным. Нынешняя молодежь, казалось ему, так занята, что у нее нет — или почти нет — времени рисоваться.
Не без внутренней дрожи он думал, как поднимется с места и торжественно предложит аудитории — этой шайке востроглазых интеллектуальных разбойников — вглядеться в нечто совершенно новое, именуемое Демократией.