Наконец, весной 1883 года пришло известие, что этому мальчику, только 18 лет от роду, совместно с хорошо известным английским математиком Генри Смитом присужден Grand Prix des Sciences Mathematiques. Впечатление, которое произвела эта новость в Кёнигсберге, можно оценить тем фактом, что судья Гильберт предостерегал Давида, что осмеливаться знакомиться с «таким знаменитым человеком» было бы «неуместно».
Герман Минковский, когда он получил приз Парижской Академии.
Однако некоторое время казалось, что Минковский всё же останется без премии. Французские газеты подчёркивали, что правилами конкурса специально предусматривалось, что всё предлагаемое работы должны быть написаны на французском языке. Кроме того, английским математикам следовало бы знать, что на их прославленного соотечественника, к тому времени уже покойного, бросает тень тот факт, что он должен был делить премию с мальчиком. («Сейчас любопытно вспомнить, — писал около сорока лет спустя один английский математик, — ту бурю негодования, бушевавшую в математических кругах Англии, когда Смит после своей смерти был поставлен наравне с неизвестным немецким математиком, удостоившись тем самым почести более высокой, чем все, оказанные ему при жизни».) Несмотря на оказанное давление, члены комитета по премии не дрогнули.
Камилл Жордан писал Минковскому из Парижа: «Молю Вас, работайте, чтобы стать великим математиком».
Гильберт ясно видел своё счастье, когда оно встречалось. Несмотря на неодобрение отца, он вскоре подружился с робким, одарённым Минковским. Незадолго до этого он заметил о другом застенчивом молодом математике: «Я уверен, что, если подойти к нему правильно, он раскроется». Теперь он явно применял свой искусный подход к Минковскому.
Хотя эти двое юношей происходили из разных семей и во многих отношениях были совершенно различными людьми, по существу они имели много общих черт. Много лет спустя, когда Гильберту, пришлось писать про Минковского, он раскрыл больше своих черт, чем в какое-нибудь другое время.
Кроме своей страстной любви к математике, они разделяли глубокий, твердый оптимизм. Вообще же, что касается науки в целом, период их университетской жизни был периодом торжествующего пессимизма, явившегося реакцией на почти религиозную веру во всемогущество науки, которая наблюдалась в прошлом столетии. Широко распространялись и цитировались труды Эмиля Дюбуа-Реймонда — физиолога, ставшего философом. Он в основном интересовался вопросом об ограниченности познания природы. Именно так называлась его самая знаменитая лекция. Он утверждал, что некоторые проблемы, называемые им трансцендентными или сверхчувственными, неразрешимы даже в принципе. К ним относились природа материи и силы, происхождение движения, ощущения и сознания. Его грустное признание «Ignoramus et ignorabimus» — мы не знаем и не будем знать — было девизом многих научно-философских дискуссий в университете. Однако как для Гильберта, так и для Минковского такое признание было абсолютно неприемлемо. Уже в то время оба они разделяли уверенность в том, что (как позже выразил Гильберт) «каждая определённая математическая проблема непременно должна быть доступна точному решению либо в форме действительного ответа на поставленный вопрос, либо в форме доказательства невозможности её решения и тем самым в неизбежном провале всех попыток её решить».
Эта уверенность в разрешимости любой математической проблемы незадолго до этого получила наглядное подтверждение. Немецкий математик Фердинанд Линдеман доказал старую гипотезу о трансцендентности числа ? и тем самым доказал невозможность древней мечты о «квадратуре круга». До этого достижения его карьера была не очень удачной. Одна претенциозная работа, которую он опубликовал, была жестоко (и довольно несправедливо) раскритикована. Но теперь, решив знаменитую проблему, он отыгрался за всё. Он был героем дня в математике. После того как Вебер переехал из Кёнигсберга в Шарлоттенбург, Линдемана пригласили занять его место.
Несмотря на свою общепризнанную славу, Линдеман был математиком меньшего калибра, чем Вебер. Ему не пришлось оказать большого влияния на Гильберта (и совсем никакого на Минковского), однако благодаря ему в Кёнигсберге вскоре появился молодой человек, которому суждено было стать, не в пример Веберу или Линдеману, настоящим учителем Гильберта. Это был Адольф Гурвиц.