-Атенаис, Эмма, Медер, Ольсен, Лагот, Гарсиа…- подхватила Арахна, - не надо, Мальт. Мы не можем возвращать жизни. мы можем только…
Она вдруг села на скамье, тряхнула волосами и с горечью возразила сама себе:
-Мы ничего не можем, Мальт! Помнить? Этого мало! забыть? Этого слишком много. Ты не тянул меня никогда и никуда. Всюду я пошла сама, потому что не думала. Но вот – подумала и оказалась здесь.
-Ты должна была продолжить служение Мааре и закону! Продолжить, быть моей преемницей, а не сидеть здесь! – рявкнул Мальт в ярости, которую теперь не мог никуда деть и которая оставалась беспомощно и безжалостно тлеть в его душе.
-А я не хочу, - вдруг спокойно ответила Арахна. – Ни Маары, ни закона, ни быть преемницей. Я хочу расплатиться за все свои грехи, хочу покаяться перед Луалом. Я устала. Я не думала, что в молодости можно так устать. Веришь?
Мальт молчал. Он знал от Персиваля мотивы ее признаний и нежелание защищаться, но одно было – знать от Персиваля и совсем другое – видеть ее сейчас такой и не уметь ей возразить, потому что и сам Мальт смертельно устал от всего и ото всех.
В первую очередь от самого себя, во вторую – от Арахны.
-Знаешь, - продолжала Арахна, не нуждавшаяся, похоже, в его согласии или возражении, - каждый зимний сезон Коллегия Палачей, да-да, иногда и Регар! Мы все лепили снежные фигурки для Сиротской Коллегии, а до этого еще делали печенья для них или пряничные домики. Смешно. У меня были дни, когда я казнила ни одного-двух человек, а пять-семь. Или секла. И то, тогда я так не уставала, как в те дни зимнего сезона. Я валилась с ног, падала в снег и чувствовала ломоту во всем теле по утрам, но я была счастлива от этой усталости. А теперь во мне совсем другая усталость, и совсем другая ломота. Я хочу закрыть глаза и не открывать…
-Они отдали жизни, - напомнил Мальт неожиданно тихо, - Регар, Лепен, Сколер…чтобы ты жила. Чтобы ты осталась.
-А мне не надо было оставаться. С тех самых пор я не живу, а существую. И делаю вид будто мне совсем не трудно притворяться. И будто бы я верю во что-то. но, знаешь, я поняла одно – закон надо любить и закону надо служить, но на расстоянии… Регар всегда говорил, что палач не выносит приговора, а я начала выносить. Но какое у меня было право? Я орудие топора, а стала орудием слова и протоколов!
Голос Арахны окреп и на мгновение потерял свое спокойствие. Мальт не мешал ей. он знал, как ведут себя люди перед казнью, только почему-то даже зная о своем надвигающемся падении, никогда не примерял этой роли на себя.
-Я понял это давно. Просто мне не хватило храбрости, чтобы сбежать прочь и найти себя в чем-то другом, - признался Мальт и ему неожиданно полегчало. – Я хотел карьеры, я хотел власти, а потом держался лишь страхом. И моя участь была решена. Но я решил и участи других людей, в том числе и твою…
-Не бери на себя много, - пригрозила Арахна, - а не то я перестану с тобой разговаривать. Да, Арахна всегда была никем, и всегда решали за нее, но Арахна ведь это позволяла. Значит, в некоторой мере это было ее решением – не решать? А что касается моего ареста – тут я уже сама. Ты не решил мою участь, ты просто...
Она осеклась и неожиданно рассмеялась. Смеялась, вздрагивая, долго, нервно. Мальт не мог решиться прикоснуться к ней или успокоить, да и не знал он, насколько нуждается Арахна в успокоении. а она, отсмеявшись наконец, промолвила:
-А ты просто идиот!
-Что? – не понял Мальт, готовый почти ко всему, только не к этому.
-Идиот, - повторила Арахна легко. – И Персиваль прав.
-В чём?
-Я полюбила бы любого. Вернее, на любого подумала бы, что люблю, - объяснила спутанно Арахна, но Мальту хватило, чтобы понять и он прикрыл глаза, чтобы исчезла колкая боль в глазах – безжалостная и въедающаяся.
Последние часы для осужденных – это не добродетель, это не шанс попрощаться и закончить свою земную жизнь в слезливых уверениях и клятвах. Это пытка. Последняя пытка – та самая, что всегда была законной, и для которой никогда не нужно было подавать заявку в Судейство. Это часть наказания, о которой никто никогда не говорит, но понять это можно оказавшись лишь на месте осужденных.
И Арахна и Мальт чувствовали это сейчас лучше, чем в любую минуту своих жизней. Сами служившие такому порядку и такому закону, они чувствовали, как жестоко было сводить их в последние часы в камере, из которой не будет иного выхода, кроме как на эшафот.
Им нечего было сказать – всё было уже сказано или оставалось бессмысленным, не нуждающимся более в словах.