Какая разительная перемена произошла в Арахне! От человека, который рыдает от приговора, который карает своих знакомых с болью, она стала человеком, который цинично и жестоко снимает с себя ответственность. И что это? Выживание? Трусость? Приспособление? Или истинная вера в закон, которую Арахна подпитывает хмелем, чтобы, не приведи Луал, не очнуться?!
Граф Сонор не знал, как отреагировать. Он поражался тому, что Арахна, привлекшая его внимание своей тихой нежностью и робостью, вдруг оказалась…совсем другой личностью. Словно оболочка оставила её, что-то прорвалось наружу, и граф Сонор не желал сводить близкое знакомство с этим прорвавшимся, адаптирующимся существом.
-Решение короля Мираса, да будут дни его долги, закон! – ответила, наконец, Арахна, или кто-то другой, прикидывающийся Арахной, но более жестокий, вызванный для большей жестокости. – Вы, граф Сонор, обвиняетесь в том, что желали поражения своему королю, своему народу и Мааре. На рассвете закон покарает вас.
Она повернулась, желая выйти прочь из клетки и более не марать себя встречей с таким человеком, но граф окликнул её, поднимаясь:
-Арахна!
Арахна обернулась. Почти что прежняя. Только во взгляде непримиримость.
-У меня просьба.
-Я вас слушаю, - в её глазах проскользнула ли тень сочувствия, или же то был блик полумрака?
-Будь осторожна.
Арахна ещё мгновение смотрела на графа, то ли ожидая продолжения фразы, то ли осмысливая. Мгновение прошло и она быстро вдруг подошла к нему, порывисто обняла, и, пока не успел Сонор среагировать хоть как-то, уже отпустила, и только шелест от её тихих слов ему на ухо остался с пленником:
-Прощай…
-Прощай, -граф Сонор едва шевельнул губами, а беспощадная решётка снова звякнула, оставляя его один на один с собою, в ожидании, пока по улицам Маары не пройдет весть про его казнь.
А улицы Маары сегодня и не приняли бы этой вести. Она должна была пройти незаметно. Сегодня был дебют темнейшего и хитроумного изобретения Ольсена – народный поэт Лагот.
-Я не умею писать стихов! – убеждал Лагот в последние минуты перед своим первым выходом на живую, шатающуюся по улицам публику. Он чувствовал себя жутким идиотом, вступая в жизнь, к которой не был готов, держа в уме множество стишков на несколько вариантов развития событий, написанных Ольсеном, но самое главное – в костюме! – совершенно чужом для себя костюме, придуманным Ольсеном.
И если серый плащ был ещё ничего, то в трактире его надлежало снять, чтобы обнажить зелено-желтую ткань. Простая, нарочито грубо зашнурованная рубаха, камзол со слегка потертыми карманами, брюки, грубоватой выделки, всклоченные волосы… бродяжка-поэт.
-Я не…
-Делай, как надо, - Ольсен, теряя терпение, впихнул Лагота в первый кабак и скользнул следом. Сначала они разделились, и Лагот, стараясь выглядеть непринужденно, но сгорая от стыда, подошёл к лавкам за заказом. На его вид обратили внимание, и это было планом Ольсена, который сам-то, оказавшись сероватым и незаметным, легко смешался с толпой.
-Медовухи, - Лагот попытался говорить расслабленно, но выходило у него плохо.
Трактирщик подал ему медовуху в дубовой кружке, и Лагот, сделав через силу большой глоток, развязно и нарочито громко спросил:
-А что ж у вас тихо-то так? музыки нет, стихов не читают…
-Охотников до поэзии ныне мало, - с подозрением оглядывая Лагота, отозвался трактирщик, - бродяжек попереловили.
-Как это попереловили, если я здесь? – Ольсен сказал быть наглым и нарочитым, и Лагот честно пытался. Среди гостей захохотали и спросили:
-А ты, малец, поэт?
-Ещё какой! – с готовностью подтвердил Лагот.
-Ну-ка, прочти, а мы послушаем! – пьяно предложили откуда-то. гостю заулюлюкали, призывая Лагота не тушеваться и прочесть пару своих строк.
Лаготу стоило огромного труда не броситься опрометью из кабака, а подняться на лавку и, оглядывая пьяные, обветренные, грубые и замученные лица, с видом, как будто бы он сам верит в свои стихи, так, как учил его Ольсен, прочесть:
-От жизни тяжёлой уходишь ты в сон,
Но краток и холоден он,
И вот – пробуждение уж настаёт,
Но новый день старое несёт:
Те же заботы, те же дела и печали,
И радости нет почти никакой.
А в детстве мы все о чём-то мечтали,
Но с нами мечты нет былой,
Всё заменяет тяжесть труда,
И проходят в заботах года,
И краток, печален жизненный путь -
Не успел, кажется, ещё вздохнуть,
А вот – сорвался с губ последний стон:
От жизни тяжёлой ушёл в последний свой сон…