Когда солнце высушивало, выпаривало кирпичи до такого состояния, что от удара деревянным молоточком они издавали глухой замирающий звон, люди брались за пилы. Пилами снимали неровности, пилами же срезали кирпичи с земли: глина впекалась в землю, словно прирастая к ней множеством маленьких корешков. Кряхтя и обливаясь потом, грузили большие кирпичи на телеги, перевязывали веревками и медленно — чтобы не рассыпать, не расколоть — везли к городу. Мелкие кирпичи складывали в корзины и тащили на своем горбу, распевая что-то бессмысленное в такт шагам.
А здесь Гильгамеш спускался с храма и начинал обход строящейся славы Урука. Его беззаботное сердце увлеклось тем, что ныне мы назвали бы изобретательством. Глядя на все широко раскрытыми глазами, несколько лет назад он испытывал особенное удовольствие от наблюдения за каменщиками, надстраивавшими храм Кулаба. Всматриваясь в простейшие блоки, в порядок подгонки кирпичей, Большой обнаружил, что загорается интересом к самым разным приспособлениям, опыт изготовления которых черноголовые накопили за многие века. Изучив все, что можно, Большой принялся фантазировать — и многие из своих фантазий заставил использовать сейчас, воздвигая стену. Радуясь собственной изобретательности, он видел, как толкли в громоздких каменных ступнях клубни болотных растений, разбавляли водой и толкли снова, дабы вылить затем в чаны, где уже шипела известь. Люди, длинными черпаками перемешивавшие раствор, обматывали руки по самые плечи просмоленным полотном — чтобы раствор, случайно плеснув, не прожег кожу. Вслед за корневищами лили речной асфальт — раствор многократно менял цвет, то вздувался, то опадал вниз, похожий на бесформенное, бессловесное живое чудище из детских кошмаров. Люди терпеливо ждали, пока он перегорал. Перегоревший, смирный по глиняным желобам раствор тек к каменщикам.
Казалось, что город выпустил сотни желтоватых щупалец. Они веерообразно расходились от Урука во все стороны и, чем выше становились стены, тем длиннее вытягивались щупальца. Это были песчаные пандусы, по которым въезжали повозки с кирпичами. Колеса оставляли на пандусах ровные колеи, а ослиные копыта перемешивали песок между ними. Песок подсыхал на солнце, становился невесомым, норовил улетучиться от малейшего дуновения воздуха. Но тогда в каналах наполняли водой бурдюки и обильно поливали пандусы — так, чтобы (огради Энлиль!) щупальца не вздумали разъехаться, превратиться в бесформенные, бесполезные кучи песка.
Было жарко и сухо; для строительства стен Гильгамеш выбрал время между уборкой урожая и выходом Евфрата из берегов. Редко когда ветерок овевал разгоряченные спины урукцев, разогнуться же, постоять хоть немного, глядя в белые от жары небеса, горожанам не давал Гильгамеш. Блок за блоком, кирпич к кирпичу выкладывалась стена, и, чем выше поднималась она, тем сильнее было нетерпение Большого. «Опаздываем!»— вырывался порой из его уст крик — а почему опаздываем, куда опаздываем — не понимал никто.
Не понимал до конца и сам Гильгамеш. Те, кто стоял с ним по утрам на крыше Кулаба, могли видеть на его лице восторг и, одновременно, мучительную растерянность. Он открывал рот, словно собираясь произнести что-то, набирал полную грудь воздуха — и ни звука не вырывалось из его уст. Большой сам терялся перед масштабами дела, на которое подвигнул город.
Вот эта-то растерянность заставляла его торопиться. Нужно достроить стену вовремя, нужно опередить зависть людей и ревность богов — вот и все, что мог сказать в оправдание торопливости Гильгамеш. Он понимал, что стены, им возводимые, являются вызовом, брошенным всем землям и небесам; когда же мир догадается об этом, только эти стены, только сам вызов сможет выручить. Но как объяснить это горожанам, Большой не знал — и потому поторапливал их, не пускаясь в объяснения своего нетерпения.
О причинах говорить еще рано, но повод к сюжету, повод к приключениям, которые потом так ладно превращались в песни, лежит перед нами и переступать его нельзя. Как любой повод, он незначителен, но повод — лишь намек, перестающий мниться смешным, едва мы узнаем, что стояло за намеком.
— Вас мало. Да, я вижу: вас мало, — остановился Гильгамеш, взбежав на один из пандусов. Остановился так резко, что скопцы, всхлипнув, налетели на его спину. Большой даже не шелохнулся, не заметил их. Он смотрел на людей, возившихся вокруг приспособления, которое мы назвали бы «журавлем». У шумеров имени оно еще не имело, ибо Гильгамеш придумал его совсем недавно. Представлял собой «журавль» шест, укрепленный на треноге. За один конец шеста держалось несколько урукцев, к другому же были прикреплены веревки. Ими обвязывались блоки, доставляемые на повозках, а затем шест — словно рука великана — переносил их на нужное место.
— Но вас мало! — Гильгамеш с упреком смотрел на людей, возившихся у «журавля».
Навстречу Большому выбежал начальствовавший здесь шумер. Низенький, лысый — только несколько сальных прядей торчало у него на затылке, — он усердно склонял голову перед Гильгамешем. Даже раздутый, словно у рахитичного ребенка, живот, торчавший поверх набедренной повязки, не мешал ему это делать.
— Ты видишь все. Ты видишь все, — повторял шумер.
— Вижу. Вас мало. — Большой схватил лысого урукца за подбородок и заставил разогнуться. — Где еще двое?
Брови шумера побежали вверх, глаза широко раскрылись, всем видом он изображал невинность.
— Они женились совсем недавно. Они придут позже: мы им разрешили. Каждый знает, как несладко отрываться от живота молодой жены.
Шумер с хитрецой прищурился и заулыбался. Работавшие с ним люди начали понимающе перемигиваться: кому, как не Гильгамешу знать, что такое молодой живот! Но лицо Большого, напротив, сделалось каменным.
— «Мы разрешили!»А я разрешил?.. Как они работают, когда приходят? Вот что скажи мне: быстрее работают, или нет? — раздраженно, нетерпеливо спросил владыка города.
— Как же они могут работать быстрее? — начальствовавший шумер как мог развел руки. Гильгамеш все еще держал его за подбородок, поэтому бедняге приходилось стоять на цыпочках, удерживая равновесие и умудряясь складно отвечать. — После этого в жилах вместо крови вода, колени подгибаются, а руки сами собой готовы разжаться. От богини Инанны не денешься никуда, за удовольствие она требует плату. Только такая ли уж большая плата? Расслабленность мужчина переживает весело — к полудню появляется крепость в руках, а вечером молодой снова готов тешить небеса…
Он любил порассуждать, этот шумер, даже неудобная поза и явное недовольство Большого не смогли избавить его от желания порассуждать. Между тем зрачки у Гильгамеша медленно сужались — как у тростниковой кошки, приметившей птичье гнездо. Шумер забеспокоился, чувствуя, что пальцы сжимают его подбородок все крепче и крепче. На мгновение он представил, что произойдет, если Большой сейчас вспылит. Резкое движение могучей руки — и он отлетает в сторону. А, может, отлетает одна его голова: в ярости сила Гильгамеша была невероятной. Черноголовый почувствовал, как начинают подкашиваться его ноги, словно это он был молодым, только что поднявшимся с брачного ложа. По хребту — от затылка до кобчика — пробежала большая, холодная капля пота.
Но Большой не причинил ему зла. Он просто разжал пальцы, отчего редковолосый шумер рухнул на колени и на коленях же попятился назад. По лицу Гильгамеша пробежала судорога — он сдерживал себя. Не часто Большому приходилось совершать усилие, чтобы донести до окружающих важность своих желаний. На этот раз несообразительность редковолосого вызвала в нем просто бешеное раздражение. Когда спешишь куда-то, смотреть по сторонам недосуг. «Как они не понимают, что сейчас никто, ничто не должно мешать нам? — думал он. — Хорошо, если все же не понимают, я заставлю — это так просто». Через несколько мгновений Слава и Беда Урука провел руками по лицу, убирая остатки ярости. Глаза его стали светлее, брови мягко изогнулись, а рот приоткрылся в улыбке.