— Я не боюсь тебя, — тихо сказал Саша.
— Да что ты? — Костя засмеялся. — А вчера ты в штаны на…л от большой храбрости, что ли? Боишься, Саш. Боишься. Еще как.
— Не боюсь. И есть еще люди, которые не боятся.
— Ага. Дошло до дела, и мы сразу заговорили о каких-то «людях». Нет таких людей, Сашук. Боятся все.
— Есть.
— Хочешь проверить? — спокойно, без всякой злости, предложил оперативник. — Вот смотри. Я пригласил двоих твоих знакомых. Татьяну и этого… как его… ну, профессора, с которым ты ездил в институт. У нас сейчас демократия, заметь. Можно ничего не бояться, говорить, что думаешь. Так давай поспорим, что оба «сдадут» тебя с потрохами? — Саша молчал. — Что же ты не кричишь о честности и смелости? — «удивился» Костя. — Куда подевался весь твой запал?
— Я все равно не боюсь тебя.
— Ну и хорошо. — Костя достал из стола бумажку. — Смотри, это постановление о твоем освобождении. Вот я его заполнил, так? — Он действительно заполнил постановление. — Даже распишусь. Значит, если хоть один из этих двоих вступится за тебя, считай — повезло. Я снимаю с тебя наручники и отпускаю на все четыре стороны. Но если оба дадут показания против тебя — ты мне подписываешь чистосердечное. Идет?
— Я не стану заключать с тобой никаких соглашений.
— Вон как? Ну гляди. Хозяин — барин. — Костя посмотрел на него с интересом. — Тогда так. Если эти двое тебя «сдадут», я сниму трубочку вот с этого телефончика, — он кивнул на черный аппарат, — позвоню в дежурную часть и вызову одного сержанта. — Костя махнул рукой и засмеялся. — Что это я? Ты же его знаешь. Он вчера тебя охранял. Помнишь? — И засмеялся, увидев, как невольно напрягся Саша. — Вижу, что помнишь. Потом, стало быть, я пойду пообедаю, а он покараулит. А то что-то ты сегодня снова неважно выглядишь. Как бы опять не упал ненароком. Не расшибся бы. Здесь ведь твердых предметов много, не дай Бог, пальцы переломаешь или голову пробьешь. А вот когда я вернусь, ты мне подпишешь не только чистосердечное, но и все прочее, что я тебе дам. Саша сглотнул. Напугал его Костя. Напугал. Тоном своим спокойно-палаческим, равнодушием к чужому страданию, готовностью причинить боль, с легкостью, мимоходом, даже не остановившись. Напугал. Но Саша подумал о том, что ему, точнее, Гилгулу, за все его жизни пришлось пережить столько, столько раз пытались его ломать, что поддаться на угрозы Кости сейчас означало бы скомкать шесть тысяч лет перенесенных страданий и боли и зашвырнуть их в мусорное ведро.
— Не пойму, зачем ты это делаешь, — пробормотал он. — Какая тебе от всего этого польза?
— Говорю же, ты — м…к, Сашук, — засмеялся Костя. — Потрошителя-то поймали всем скопом, а тебя, дурака, я один. И если уж меня за Потрошителя к начальнику отдела представили, то уж за тебя-то я так скакну… Ну и за книгу, естественно. Так сказать, в порядке братской взаимопомощи.
— Значит, из-за книги это все?
— Просто надо быть благодарным. Мне люди добрые глаза раскрыли. Объяснили дураку, почему одни получают все, а другие последний хрен без соли догрызают. Был дурак, стал умный. Понял, что к чему. Надо же людей заботливых отблагодарить как-то.
— Я ничего не подпишу, — сказал решительно Саша.
— А вот ты как был дураком, так дураком и помрешь, — продолжал спокойно Костя.
— Ты слышал? Я ничего не подпишу.
— Подпишешь, Сашук, — равнодушно пообещал Костя. — Еще оттаскивать от стола придется, ручку из пальцев вырывать. — Посмотрел на часы. — Что-то заболтались мы с тобой. Девять. Профессор-то должен бы подойти уже. Саша закрыл глаза. Он думал. Ему надо было очень быстро думать и принимать решения. Они убили Юлю. Кому-то из двоих «Ангелов» это стало выгодно? Леонид Юрьевич хотел, чтобы Саша убил Татьяну. Значит, смерть Юли нужна Потрошителю. Так? Судя по всему. Тогда понятно, из-за чего вся эта свистопляска с арестом. Впрочем… нет, насчет Святой земли он забыл. Как же Потрошитель его убьет, если он, Саша, будет сидеть на Петровке, в камере? А если… Что-то тут не клеится. Леонид Юрьевич соврал? Если бы Сашу не арестовали, он бы, допустим, убил Татьяну. Саша запутался в собственных рассуждениях…
— Добрый день, профессор, — услышал он словно сквозь вату голос Кости. — Проходите, пожалуйста, присаживайтесь. Давайте пока заполним протокольчик. Документик ваш позвольте, я данные спишу. Благодарю… Костин голос мешал. Он был ядовит и отравлял душу. По капле. Мягкой вежливостью обвивался вокруг сердца и сдавливал его, замедляя биение и призывая смерть. Саша вздохнул поглубже, стараясь успокоиться. Ему нужно отсюда выйти. Выйти, чтобы исполнить то, что он должен исполнить. У него еще есть время. До вечера. «Интересно, — подумал он отстраненно, — что означает слово „вечер“ в понимании Леонида Юрьевича? Семь? Восемь? Девять часов? Позже? Или, наоборот, раньше? Нет, раньше девяти вряд ли. Они разговаривали в девятом часу и Леонид Юрьевич сказал, что у Саши в запасе сутки. Значит, будем считать, девять. К девяти Предвестник должен быть мертв». В эту секунду Саша понял, что именно подразумевал Потрошитель, когда говорил об Апокалипсисе. Боль и ужас Адмы. Вот такие Кости везде. Левиты. Они все левиты. Служители ужасного Бога! На каждом более-менее значимом посту. Пугающие и боящиеся. Пугающие тех, кто внизу, и боящиеся тех, что сверху. Трех всадников. Белого, рыжего и черного. А те боятся стоящего над ними. Четвертого всадника. Всадника бледного, имя которому Смерть. У каждого из четверых будет свой страх. Страх повсюду. Страх, когда человек боится жить и вместе с тем боится умереть. И пришедший ЗА НИМИ шестой ребенок. Имя ему Ад. Ужасный, всесильный Бог, которого боятся все, в том числе и Предвестник. Тотальный страх. Страх, достигший абсолюта, ставший принципом существования. Это и будет Ад. Самый настоящий. Апокалипсис. «Зверь». Слово-аллегория, выражающее степень ужаса, испытываемого по отношению к тому, кто придет шестым. Саша должен выполнить свой долг. Он обязан спасти души, которые еще можно спасти. Ради этого он и шел сквозь время, ради этого умирал и воскресал, чтобы снова умереть. Саша открыл глаза.
— …узнаете этого человека? — спрашивал Костя, указывая на него.
— Э-э-э… Мне кажется, это тот самый юноша, с которым мы посещали одного… э-э-э… несомненно, больного молодого человека, содержащегося под охраной в Институте Склифосовского. Но, должен заметить, с момента нашей встречи внешность его претерпела весьма значительные изменения, причем далеко не в лучшую сторону.
— Он упал, — объяснил Костя, улыбаясь.
— Что? — Профессор повернулся к нему и рассеянно кивнул, вновь посмотрев на Сашу. — Может быть. Хотя… Знаете, я вам почему-то не верю.
— И правильно делаете, — засмеялся Костя. — Правильно делаете. Кто же верит сотруднику правоохранительных органов? Здесь же работают одни лгуны. Верно, профессор?
— Ну зачем же так однозначно, — смутился тот. — Просто юноша может не сказать вам правды, исходя из личных соображений, например, в том случае, если его побили сокамерники.
— Что-то я не пойму вас, профессор. — Костя поднялся, обошел стол, сел прямо на крышку так, чтобы быть вплотную к посетителю. — Во-первых, откуда вам известно, что данный, как вы выражаетесь, юноша, содержится под стражей? Во-вторых, вы что, хотите сказать, будто сотрудники правоохранительных органов попустительствуют рукоприкладству во вверенных им исправительных учреждениях? Так, по-вашему, получается? — Он слегка повысил голос, не до крика, но ровно настолько, чтобы профессор понял: страж порядка недоволен его ответами.
— Я только хотел сказать… — нерешительно произнес профессор, переводя взгляд на Сашу, словно спрашивая: «Что здесь происходит?» — Знаете, молодой человек, — добавил он, — судя по вашей манере вести беседу и по тому, что царапины на лице этого юноши, — кивок в сторону Саши, — совсем свежие, у меня такое ощущение, будто я перенесся лет на пятьдесят назад. Во времена НКВД Ежова и Берии.