хранников. - Кто на штуковине работать будет? - уточнил он. «Как-то я им и представиться забыл» отчего-то с чувством вины подумал Кровец. Охранник расступились и показали пальцами на Кровца. - Поди-ка, - сказал младший. Кровец, стараясь унять внешние признаки волнения и сохранить вид важный и преисполненный достоинства, переступил порог камеры. Старший, завидев Кровца, бросил скрученную из газеты цигарку в непросохшую лужу. - Ты? - уточнил он. - Исполнитель предписаний Кровец, - представился Кровец. - Экзекутор пятого разряда. - Маловат разряд-то, - с сомнением произнёс старший. - По инструкции не меньше шестого требуется. Справишься? - С виселицей справлялся, - попытался отстоять профессиональную репутацию Кровец. Младший хихикнул. - Видели, как справлялся, - сурово ответил старший. - Все твои художества под навесом видели. Знаешь, сколько эта штука стоит? И он кивнул на нечто, закрытое чехлом из мешковины. Кровец пожал плечами. - Почти две тысячи геллеров! - со значением произнёс старший. - Мы постараемся, - ответил несколько осипшим голосом Кровец, и поправил козырёк фуражки. Старший глянул на него хмуро и туманно. Потом, дав знак младшему, снял мешковину. И Кровец в первый раз в жизни увидел... «Вона как, курица тебя заклюй!» восхищённо подумал он. Стройная, деревянно-металлическая, с хищно блистающим скошенным лезвием, с паучьим разбросом кожаных ремней, с затаённой безжалостностью и геометрической точностью линий - казалась она поражённому Кровцу изделием потрясающей красоты, пришедшим из нездешнего, возможно даже эфирного мира, чтобы наполнить жизнь его высшим светом и смыслом. Ему показалось на миг, что в тускло освещённой масляными лампами камере, куда с трудом пробивались с улицы сквозь деревянные ставки чахоточно-тонкие лучи, стало светлее и воздух из пыльного сделался прозрачным. - Смотри сюда, - сказал старший. И дёрнул за рычаг. Лезвие с еле слышным звоном быстро скользнуло вниз и тонким надрезом рассекло закреплённую в деревянной рамке худую и продолговатую тыкву. Тыква с лёгким чавканьем распалась на половинки. - Это шея была, - вставил фразу младший. - Понял, - сиплым шёпотом ответил Кровец. - Здесь кровищи будет много, - пояснил старший. - Потому, чуть отойдя в сторону... Он потянул за ручку металлический стержень. Деревянный короб отошёл от потолка и хлынувшая через него потоком вода щедро омыла смертоносную машины, заодно омочив и форменные сапоги замешкавшегося Кровца. Старший, подтолкнув стержень, вернул короб на место. И сказал: - В исходное положение... После чего, прошлёпав по луже, подошёл к гильотине и потянул за верёвку, вытаскивая лезвие по направляющим вверх. - Если экзекуций много - работать лучше в перчатках. К концу дня машину надо дополнительно мыть и просушивать. Корзины менять и постоянно насыпать в них опилки. С голов тоже кровь стекает. Смазывать металлические части регулярно, верёвку менять не реже одного раза в месяц. Всё понятно? Кровец кивнул. А потом, откашлявшись, предложил несмело: - Может, господа, ко мне пойдём? Посидим, сливовицы выпьем. Вы ещё чего интересного расскажете. Мы же люди простые, сразу всё не понимаем. Жена поросёнка зажарила... - Это можно, - согласился старший. Ещё неделя ушла на то, чтобы уговорить священника, отца Алоиза, напутствовать казнимых на столь необычном для здешних мест устройстве. «Не желаю участвовать, пусть даже и косвенно, в ваших беспутствах!» категорически заявил отец Алоиз. Собственно, он ничего не имел против виселицы, считая этот метод казни вполне традиционным, добропорядочным и вполне соответствующим духу Евангелия. Иуда, по преданию, повесился, так отчего же тем же способом не отправлять на Божий суд современных иуд, предающих Бога, церковь и доброго нашего императора? Но изобретение доктора Гийотена вызывало у отца Алоиза сильнейшую антипатию как необычным видом своим, так и наличием мудрёных устройств («мудрость мира сего есть безумие перед Господом!» неустанно повторял священник), а так же и весьма подозрительным, якобинско-революционным происхождением. Однако, откликнувшись на мольбы Кровца («нельзя же совеем без напутствия, отче!») отец Алоиз смягчился и согласился не оставлять без попечения несчастных, отправляемых на свидание со стальной дамой. - Но грех применения подобного орудия - на вас, Кровец! - строго заметил священник. Кровец вовремя вспомнил о великой силе исповеди и всепрощающей любви Божией, и кротко улыбнулся в ответ. - Начинаем, - сообщил он вечером жене, ополаскивая перед ужином руки. Жена оставила в сторону кувшин и заботливо протёрла ему пальцы сероватым от вечного висения в пыльном углу рушником. - И то хорошо! - сказала она. - Сколько тебе изводить себя? Как с работой плохо стало - так весь с лица спал. Я уж предложить хотела на сенокос пойти. Помог бы куму... - Некогда теперь! - отрезал Кровец с самым важным и значительным видом. - А у кума как корова отелилась, так жрать стала в три горла, - добавила неугомонная женщина. - Знать не желаю, - повторно отрезал Кровец. И сел за стол. Почуяв пряный запах гуляша, зажмурился от удовольствия. Кровец очень любил гуляш. Жизнь стала праздником. Казни шли бодро, одна за другой. Кровцу теперь полагалось два помощника. Господа в Министерстве резонно полагали, что палачу в одиночку укладывать бьющегося и сопротивляющегося своей участи заключенного на ложе смерти будет утомительно и неудобно. Потому и заранее предусмотрели в обновлённом расписании должностей должности помощников экзекутора. В помощники отрядили Ганушку и Липована. - Отчего самых тупых? - уточнил Кровец. - На виселице один помощник был, и тот постоянно менялся. И ребята всё толковые были, расторопные. А эти болваны из карпатской деревни ничего сложнее телеги в жизни не видели. - У дураков психика крепкая, - пояснил старший надзиратель Курла. - Так господин тюремный доктор сказал самому господину Дихгофу, когда господин Дихгоф его спросил, кого бы лучше в помощники тебе назначить. У тебя, небось, теперь пострашней будет, чем на виселице. Кровь, позвонки, такое всё... Курла перекрестился и скривил физиономию. - А работа немудрёная. Ты им один раз хорошенько объясни, куда класть да как прижимать. Они поймут. Ганушка вот на скотобойне одно лето работал. Липован, говорят, в отместку соседу у того цыплят давил... Ничего, справятся! Оказалось всё не так страшно. Первый приговорённый, заворожённый красотой столичной техники, и вовсе безропотно и безо всякого сопротивления лёг на доску и позволил себя привязать. Ещё и хихикнул при этом, полагая, должно быть, что придумали господа тюремные какую-то занятную, хоть и очевидно глупую, не иначе как из самой столицы завезённую игру. И только когда Кровец неуверенно взялся за рычаг, почуял приговорённый недоброе и улыбаться перестал. Помер же быстро. Нож рассёк шею удивительно легко, быстро и практически беззвучно. Как ту худую тыкву. А вот крови и впрямь оказалось много. Просто удивительно, насколько её много в человеческом теле и под каким сильным давлением она там находиться! Ну, так на то и бак на чердаке есть. И потянулись будни. Для Кровца - весьма приятные. Казней становилось всё больше. Империя бурлила, восстания, волнения, бунты и мятежи шли один за другим дурным косяком, так что конца им пока не предвиделось. Мадам Гильотина исправно рубила головы крестьянам и студентам, мастеровым и чернорабочим, офицерам из мятежных полков и городским умникам из охваченных беспорядками университетов. Попался раз даже один сельский писарь, приговорённый к казни за нападение на почтового чиновника. «Не век же писарем жить!» кричал писарь, когда укладывали его на доску. С полыхающих национальных окраин измотанной пожарами империи присылали в Пангац списочно приговорённых к смерти борцов за очередную национальную автономию. Этих встречал лично господин Дихгоф. «И тебе свободы захотелось?» спрашивал он новоприбывшего. Новоприбывшие то отмалчивались, то бурчали что-то невразумительное, а то выкрикивали что-то явно обидное на непонятных своих языках. «А вот тебе!» продолжал господин Дихгоф и лупил их тростью. Но был при этом нерадостен. Ожесточение было. Тревога. Радости не было никакой. Кровец же, втянувшись в работу, стал светел, дружелюбен, лёгок в общении и приятен в беседе. Будущее теперь казалось ему вполне обеспеченным. По причине революции и обострения борьбы за спокойствие трона жалование ему увеличили, и дополнительно утвердили прибавку на оплату дров для готовки и (в зимнюю пору) для отопления. Каждый вечер приходил Кровец домой, насвистывая весёлые мелодии сельских песен. И приготовил уже горшочек, чтобы складывать в него геллеры, излишек которых (в чём Кровец был совершенно уверен) вскоре должен был непременно образоваться. И вот в один день, далеко не прекрасный, гильотина скрипнула. В самый момент казни, когда приговорённый, вполне подготовленный к неизбежному кричал что-то грубое в адрес имперской полиции и какого-то Якуба, который всех продал и скоро сдохнет, гильтина, сбрасывая нож, отчётливо скрипнула. Пожалуй, никто кроме Кровца звука этого не услышал. Ганушка и Липовец были не только туповаты, но и тугоухи. Господин тюремный врач на казни в тот день не присутствовал (врач вообще часто подписывал необходимые бумаги прямо у себя на квартире, не удостаивая своими визитами корпус «Зет»). Казнимый и вовсе слушал лишь себя, совершенно не об