ащая внимания на посторонние шумы. Скрип услышал Кровец. И испугался. Так сильно испугался, что не мог унять дрожь в руках, когда затаскивал нож на предусмотренную конструкцией и соответствующими инструкциями высоту. Испуг этот, кремнем по душе ударив, искрою высек Мысль. Мысль была... Нет, невозможно! Поначалу Кровец поверить не мог, что он додумался до ТАКОГО! Но ведь, похоже, додумался. Ведь, рассуждая логически, если не додумался, так и Мысль бы к нему не пришла. Или пришла бы, но не к нему, а к кому-нибудь другому. Вот, к примеру, к столичному нигилисту Чалинскому из тридцать второй камеры, которые, верно, за такие вот или подобные мысли аккурат месяц назад свой приговор и получил, в ожидании исполнения которого теперь и коротает время в Пангаце. К Чалинскому что-то подобное вполне могло придти в голову. Могло придти и что похуже. Но Кровцу? В голову? Мысль?? О, нет... Разве только... Разве только невероятной силы переживания, испытанные Кровцом после безвременной гибели виселицы, могли оставить в душе его такой глубокий, до конца не измеренный и не осознанный им след, который, в свою очередь, каким-то удивительным и непонятным образом исказил тонкие эфирные слои кравцовой души, доведя их до полного смешения и самой причудливой деформации. И вот родилась Мысль, и что с ней теперь делать? Начальству же не отнесёшь. И даже с женой не поделишься. Ибо Мысль была: «А не слишком ли много мы казним?» Не судите строго бедного Кровца. Легко ли быть безработным? Особенно простому, не слишком образованному мужику. В стране, охваченной бунтами. Кровец сделался хмур и неразговорчив. Прежняя весёлость исчезла безо всякого следа. Будто её и не было. Впрочем, никто из тюремных сотоварищей внимания на это не обратил. Да и кто обращает внимание на переживания палачей? Многие полагают их людьми грубыми и бесчувственными, с самой наипростой, и даже примитивной организацией души, руководствуясь при том той мыслью, что люди с душой чувствительной и тонкой грубого палаческого ремесла не выдержат, а люди сентиментальные и склонные к сочувствия так и вовсе с ума сойдут и будут, запершись в уединённом месте, рыдать и биться головою о разнообразные твёрдые поверхности. А есть между тем среди палачей люди разные. Попадаются даже и совсем нежные и сентиментальные, которые, однако, и заходясь в рыданиях продолжают исполнять свой долг на благо Родины. А есть и такие как Кровец, к рыданиям не склонные, но честные и трудолюбивые. А так же хозяйственные и заботящиеся о благе семьи. Но как далеки бывают люди, пусть даже и близкие, от их переживаний, как далеки! - Она сломается! - убеждённо сказал Кровец жене. В вечерний час они сидели на скамейке возле калитки и смотрели на заходящее за липы солнце. - Чего? - не поняла супруга. Кровец ребром правой ладони резко ударил по левой. И крякнул. - Чего это ты? - занервничала мало знакомая с современной техникой супруга. - Гильотина, - прошептал Кровец. И добавил: - Как пить дать! Супруга к угрозе отнеслась на удивление равнодушно. - И завязывал бы с тюремными делами. Вон что вокруг творится! Говорят, у императора уже пол-армии разбежалось... Кровец мягко, но внушительно хлопнул супругу по затылку. Не болтай, чего не знаешь! Не болтай! - Припомнят тебе, в случае чего, - плаксивым голосом заговорила супруга. И добавила: - Поехали бы в деревню. Там бы отсиделись до поры... как успокоится... - Ты, Казя, дура, - со всей возможной нежностью и убедительностью произнёс Кровец. - И чего мне в деревне той делать? Я же мастер, Казя! Мастер! Курам головы рубить? - А хоть бы и им, - ответила супруга. - Куры добрые, зла не помнят. Не то, что эти... бородатые с ружьями... И супруга испуганно перекрестилась. Вечер пошёл насмарку. А Кровец решил действовать. Начал он с того, что подошёл как-то (будто вовсе невзначай) к убиравшему тюремный двор смышлёному малому Гонте, которого, хоть и упекли сюда за разбой, но к скорой казни явно не готовили. Гонта выбран им был потому, что, под конвоем и в обнимку с метлой обходя все заколки тюрьмы, проходил регулярно и мимо камер смертников, и, пользуясь некоторыми поблажками со стороны надзирателей, имел возможность побеседовать (пусть и через железную дверь) с заключёнными. - Проничеку и Кухте привет от адвоката, - с самым простецким видом заявил Кровец. - Пусть жалобы пишут на имя городского судьи, напирают на то, что воровство было, а насилия не было. У них свидетель есть, Петер-мельник. Почему они о нём забыли упомянуть? Пусть обязательно так напишут, им смягчение выйдет... И, оглядевшись по сторонам, сунул слегка оторопевшему парню завёрнутые в обрывок листа папиросы. Папиросы, верьте или нет, купил он в городской лавке тем же утром, вычтя сам у себя четверть геллера из жалования. Дорогие, господские, с золотым ободком на мундштуке - они должны были произвести впечатление на Гонту. И произвели. Гонта, решив, что этот самый хитрюга-адвокат (должно быть, от кого-то на воле получив изрядный куш), подкупил не кого-нибудь, а самого господина палача (и как он к нему подход нашёл, хотелось бы знать? впрочем, деньги - они всё могут), Стало быть, наметилась золотая жила. Не будет же он подкупать палача для разового дела? А кому как не ему, сообразительному и компанейскому парню Гонте стать верным (в разумных, конечно, пределах) помощником в благородном и доходном деле спасения узников от слишком уж скорой казни? Тем же вечером рекомендации мифического адвоката (точнее, господина палача) были доведены до упомянутых смертников. Смертники, понятия, конечно, не имея, что пользуются советами тайком покопавшегося в их делах Кровца (бутылочка ликёра начальнику канцелярии) застрочили жалобы. Через три недели суд принял решение: казни отложить на время проверки новых обстоятельств дела. Встречи Кровца и Гонты стали регулярными. Число жалоб, поступающих из Пангаца на имя городского судьи, значительно увеличилось и каждый раз в делах открывались всё новые и новые обстоятельства, которые решительно не позволяли немедленно привести приговор в исполнение. Дело дошло до того, что в течение пяти дней гильотина простаивала без дела. Кровец же, с головой втянувшись в опасное своё занятие, стал нести ощутимые финансовые потери. Пришлось отказаться от баранины. Потом настала очередь свинины. Из радующей сердце снеди на домашнем столе осталась только курица. Да и ту жене приходилось покупать с жестоким торгом, каждый раз доказывая лавочнику, что заморыш с посиневшими лапами никак не может стоить как графский каплун. По случаю революции и недорода цены подняли. Обнаглевший от осознания собственной значительности Гонта стал вместо папирос требовать вина во фляге и наличных. Защита гильотины обходилась всё дороже и дороже. Жена ворчала и ругала на чём свет стоит дурноголовых господ начальников, которые в такое-то тяжёлое время решили сократить жалованье мужу да ещё и в городскую лавку его каждый день посылать, будто лакея какого. А Кровец поначалу радовался выдумке и, гордый собственной незаурядной сообразительностью, поглаживал украдкой острые бока гильотины, приговаривая всякие нежности. Но, по мере роста аппетитов Гонты, загрустил. А, представив грядущие капустно-морковные ужины, и вовсе затосковал. От жалования оставалась едва ли треть. Можно было бы, конечно, и остановиться. Даже нужно было бы остановиться. В конце концов, шло разбирательство уже по сорока пяти жалобам и, учитывая крайнюю загруженность городского судьи и введение полевых трибуналов (жертвы коих в Пангац уж точно не попадали), за сохранность гильотины в ближайшие три месяца можно было бы не волноваться. Но подвело Кровца его стремление непременно доводить раз начатое дело до конца. А концом дела, по мнению Кровца, должна бал стать отсрочка, дарованная Чалинскому. Опытным взглядом палача определили Кровец, что шею имел Чалинский неудобную, очень толстую, с крепким позвонком. Конечно, гильотине всякие шеи вполне доступны, но зачем же нагрузку увеличивать? Так рассуждал Кровец. И решил подтолкнуть Чалинского к написанию жалобы. Дело же Чалинского, однако, оказалось чрезвычайно сложным. Политический, одним словом. В деле Чалинского (две бутылки лик1ра в канцелярию) было столько мудрёных слов, о которые язык можно было сломать, что уже на пятой странице Кровец чтение забросил. «Фракция...» бормотал он себе под нос, выходя из канцелярии. «Социалисты... либерализм...» Незнакомые слова цирковыми обезьянками метались в голове, перескакивая от лба к затылку и обратно, верещали отчаянно на непонятном, обезьяньем языке и забивали бесповоротно естественный ход мыслей. «А вот пойду к нему и скажу!» решил Кровец. Пойти напрямую к заключённому - глупо и опасно. Ещё час назад Кровец это понимал. Но чтение политического дела сделало его бесстрашным и скудоумным. К тому Кровец понимал (хватило и остатка благоразумия), что Чалинский - из благородных, и простому уголовному мужику Гонте не поверит. И не поверит и в байку по непонятно откуда взявшегося адвоката. А начнёт расспрашивать - так Гонта никаких объяснений, кроме пустого мычания, из себя не выдавит. Кишка тонка у Гонты, чтобы образованному человеку объяснения давать. Да и сэкономить хотелось... если уж совсем честно... Конечно, всё пошло наперекосяк. Нет, надзиратель его пропустил. Хоть, честно говоря, права не имел. Впечатлила его выдумка о том, будто у господина палача есть личное послание госпо