— Ну-с, мы тебя слушаем, — сказал бородач, когда мы вошли в кабинет.
Мари-Пьер куда-то увели, Бруно с Марком тоже, один из легавых порылся в моей сумке: а это что такое, Гастон, твои сбережения? Подошел еще один с регистрационной книгой и велел расписаться в графе «Допрашиваемые», заметив, что я следующий номер их программы; мне приказали раздеться, а они тем временем вскрывали конверты, я чувствовал, как у меня по спине струится пот; ого, да у него тут целое состояние, воскликнул легавый, все присутствующие выразили изумление, надо же, произнес самый главный, а еще говорят, в стране кризис, придется тебе все нам объяснить. Другой легавый вытащил из моего пистолета обойму: ты что, Гастон, пристрелить кого задумал?
Тот, что постарше, согласно новому порядку судопроизводства, зачитал мне права, кому вы желаете сообщить об аресте, может, надо вызвать врача? После восьми часов задержания мне разрешат позвонить адвокату. Я сказал, что сообщать некому — кроме Мари-Пьер, у меня, собственно, никого и не было, а когда они добавили, что в моем случае у них имеется разрешение прокурора на запрет посещений, мне стало ясно: дело труба.
— Ну что, — сказал старший, — может, начнем с фактов?
Молодой протянул мне номер «Паризьен».
— Ты знаешь, что твой дружок во всех газетах?
Какой дружок?
Но тут я все понял, они могли не отвечать — на странице красовалась рожа моего легавого из Гавра, как водится, с подписью крупным шрифтом: «Полицейский, которого подозревают во всех грехах», а дальше на четыре колонки тянулась какая-то байда, я толком не врубился, начиналась она так: «Благодаря исключительно удачному стечению обстоятельств, удалось вывести на чистую воду старшего инспектора Л. Допрашивая двух грабителей, пойманных с поличным, полицейские из Окружного отделения уголовной полиции г. Руана с удивлением обнаружили на скромной ферме под Гавром настоящие сокровища Али-Бабы...»
— Тебя выдала старуха, все нам выложила — сколько раз ты приезжал, сколько брал, все у нее в тетрадочке было.
Ни в каких грабителей я, конечно, ни секунды не верил, с одними собаками они не могли все найти, это блеф, я не сомневался.
— Итак, начнем с начала: когда ты впервые побывал в Нормандии?
Он хотел, чтобы я рассказал им про свои операции; конечно, я попытался придать им скромный вид, мол, так, пара неумелых комбинаций не слишком крупного масштаба, но меня тут же прервали, зачитав оперативную информацию: с февраля я продал пять тысяч триста видеомагнитофонов, две тысячи фотоаппаратов, больше полутора тысяч телевизоров. Тебе прямая дорога за решетку, и не на шесть месяцев.
— Кстати, а откуда у тебя деньги, что, прибыль от бизнеса?
Допрос длился еще некоторое время, и меня отправили в камеру, когда мы выходили из кабинета, появился инспектор, надо вызвать ребят из отдела по несовершеннолетним, сказал он, девчонке только семнадцать, главный присвистнул: точь-в-точь как мой клиент, тогда, давно, на лестнице; семнадцать, это уже серьезно, Гастон, ты, я вижу, не мелочишься, — а я подумал, что, наверное, они уже сообщили Мириам.
В одиночной камере, где меня держали в изоляции, было холодно, и в своем довольно легком костюме я сильно мерз. Меня арестовали примерно в полдевятого, так что сейчас, наверное, за полночь, я лежал на голом бетоне и старался хоть как-то восстановить душевные силы, потому что был совершенно подавлен.
Один знакомый наркоман как-то описывал мне свой арест; у него была ломка, а надежды выйти — никакой; он целую ночь готовил себя к подвигу — все, больше ни грамма кокса, больше никогда не попаду в кутузку со связанными руками и ногами, — к утру его решение стало несокрушимым как скала, в нем клокотал праведный гнев, аж волосы вставали дыбом — все, с этим кончено раз и навсегда, но на первом же допросе инспектор сунул ему под нос маленький пакетик, тогда это было в порядке вещей, и говорит: хочешь уколоться, мой мальчик, — давай, не стесняйся, и, разумеется, он выложил им все как на духу, а что еще ему оставалось? С этим образом в сознании я и заснул: огромное, нечеловеческое напряжение воли уничтоженное в одну секунду; мне снились какие-то дикие сцены, под конец появился сам наркоман, кстати, это был тот парень, судьба которого вдохновила меня на сочинение «Я ненавижу смерть», в моем сне он был жив-живехонек, сидит, такой энергичный, веселый, в новеньком «саабе», как заправский яппи, опускает стекло и обращается ко мне: видишь, старичок, что значит — завязать, даже от СПИДа можно излечиться; в тот же миг, как бы во сне, я проснулся с ужасным чувством крушения иллюзий, и какой-то голос сказал, что назад дороги нет, это как зыбучий песок — ступил, и тебя затягивает, потом придется начинать с чистого листа, и тогда я окончательно проснулся, в камере становилось все холоднее, а до рассвета было еще далеко.