Я слушал его, и, несмотря на собственную тоску, физическую боль, досаду и горе от предательства Мари-Пьер, меня охватила вселенская печаль; а парень продолжал: мы с матерью одни на всем свете, отец умер в прошлом году, если мне дадут десять лет, она не переживет, да и как она будет меня навещать, она не водит машину, — печаль моя обрела вселенские масштабы, поглотив его, меня, Мари-Пьер, Марка, Бруно, наркомана с передозой, дилера в «рено», у меня из глаз снова неудержимо хлынули слезы, проклятье, подумал я, что-то в жизни явно разладилось, нам остается только одно: терпеть. Так я и заснул, свернувшись на полу, и, как ни странно, прохрапел до самого утра.
Я все еще был под арестом; поскольку речь шла о наркотических средствах, прокурор санкционировал при необходимости продлить заключение до шестидесяти двух часов. От адвоката я отказался, мол, спасибо, не собираюсь разыгрывать из себя крутого, мне и без того хреново, но очень скоро пожалел, меня мурыжили целый день, потом, и вечером, в конце концов пришел сам комиссар: пожалуй мы можем прийти к обоюдному согласию, но вам придется заплатить, причем в твердой «валюте». И я сдал им двух налетчиков, братьев, моих приятелей с Бют-Руж в Шатне, добавив, что однажды они применили оружие — застрелили женщину. Хорошо, сказал комиссар, надеюсь, это правда. Я хотел сдать им одного дилера с Северного вокзала — мне было известно, в каком отеле он обосновался, но следователь оборвал меня на полуслове: Гастон, не забывай, ты в отделе по борьбе с организованной преступностью, нам на фиг не нужен подставной с двумя пакетиками по четвертному, нам нужен как минимум план торговли героином в веселых кварталах. Давай-ка что-нибудь посерьезнев, добавил Южанин и я сдал им чувака из меблированных комнат, у которого покупал кокс для Бруно, он продавал по десять и по сто; следователь надул губы: ну ладно, передам красавчика коллегам, все лучше, чем ничего. Комиссар спросил, есть ли среди моих клиентов кто-нибудь из общества, я сказал, что есть один адвокат в Лилле, все одобрительно загалдели, — ведь можешь, когда захочешь.
Выйдя на улицу, я почувствовал такое опустошение, будто вернулся после пятнадцатилетней ссылки на Луну; Марка с Бруно отпустили без каких-либо взысканий, Мари-Пьер тоже, в руках у меня был документ об обязательной явке в судебный контроль и двадцать тысяч франков, что выдали мне легавые, остальное конфисковали в интересах следствия, да и за эти двадцать пришлось поведать им еще о некоторых делишках недавнего прошлого.
— Расслабься, — заметил комиссар, имея в виду двести тысяч франков, принадлежавших Марку, — такой везухи у тебя больше не будет.
Денежки ему вернули в целости и сохранности, более того, не прошло и часа с момента задержания, как на комиссариат обрушился шквал звонков, семья Марка была связана с высшей государственной элитой, так что неуважительное обращение было просто недопустимо. По большому счету, дурачок действительно ни в чем не провинился, кроме того, что доверил свои сбережения проходимцу. Что касается Бруно, то, начитавшись за свою жизнь всякого барахла, он сжимал челюсти на манер сыщиков из черной серии — мне нечего вам сказать, мне нечего вам сказать, — пока тулузец не прижал его к ногтю, объяснив положение дел в другом тоне; и все-таки должен отметить, сказал мне легавый, он молодец, держался до упора. А Мари-Пьер к этому часу, наверное, уже добралась до Нормандии. Перед уходом из кабинета следователя мне впервые за последнее время улыбнулась удача на стопке папок с документами я увидел ее дневник и сумел стянуть его так, что никто не заметил.