Но долго такие поединки все же не длятся. Еще куплет, еще шаг — и вдруг долговязый с размаха хлещет черноголового в висок. Другой от такого удара свалился бы замертво со сломанной шеей, но и крепыш — не простак: извернулся, крутанулся на пятке, послал волну движения в ответный удар. Да только там, куда бил — пустота. Белобрысый ушел, утек, выскользнул, словно вовсе костей нет у парня — одни гибкие жилы.
Потеряв равновесие, черноволосый полетел кубарем, закрутился по земле. Вскочил — и застонал разочарованно — он уже на пару ладоней за пределами отсыпанного речным песком круга.
Разом смолкли гармони, на миг повисла тишина, потом порвалась от крика:
— Ти-хон! Ти-хон!
Черноголовый досадливо скомкал меховые рукавицы, бросил их на землю. Вздохнул тяжело, махнул рукой, сел, где стоял, в песок. К проигравшему поединщику подбежала такая же круглолицая и черноволосая девушка. Только глаза у нее не темно-серые, как у брата, а зеленоватые с желтыми крапинками, словно у лесного пардуса.
— Демид, кровь у тебя! — ойкнула она.
— Где, Любава? — потянулся парень, чтобы ощупать лицо.
— Тихо ты, руками не трожь! Бровь посек — вот и кровит. Дай остановлю.
Девушка аккуратно отерла парню лицо холщевой тряпочкой, прижала лоскут к брови:
— Держи, пока заговорю!
К брату с сестрой нерешительно подошел победитель — Тихон:
— Ты чо, Демид, как? Ничо?
Сейчас, когда из глаз ушла боевая отрешенность, лицо парня казалось совершенно детским: почти белые брови и ресницы, курносый нос, россыпь веснушек на скулах, растрепанные белесые вихры с неизвестно откуда взявшимися в них травинками.
— Ничо… руку дай, — буркнул Демид.
Продолжая одной рукой прижимать тряпицу к брови, он другой уцепился за протянутую ладонь Тихона. Тяжело поднялся, повертел шеей, проверяя целость хребта:
— Вырос… на мою голову!
— Да я чо? Я ничо! — пробормотал белобрысый Тихон.
— вдруг звонко пропела Любава.
Кто-то из гармонистов озорно пробежался по ладам, колокольчиками зазвенели девичьи смешки.
Девушка гордо развернулась — черная коса змеей плеснула по спине — и, словно по струнке, пошла к девичьему кружку, где уже сговаривались, с какой песни нынче начинать.
— Во — отмстила за брата! — хохотнул Демид.
— Да я чо? — вздохнул Тихон. — Я к ней и так, и сяк, а она! Словно я не ратник, а кутенок какой…
— Чокай меньше! — с улыбкой сказал Демид. — Любава не злая, гордая она. Цену себе знает. Таких видящих — поискать, не во всякой общине есть. Ежели о прямом знании говорить, то мы с тобой в подметки ей не годимся — она до звезд мыслью дотягивается, до дальних пределов достает.
— Да знаю я! Но чо делать-то? Я и так, и сяк…
— Эх, Тишка-тихоня! — вздохнул Демид. — Ладно, пошли, староста просил, как освободился, к нему подойти. Разговор к нам какой-то у него — к нам двоим.
Староста Андрон Евсеевич на вид — крепкий еще, налитой силой мужик лет пятидесяти. На самом деле ему гораздо больше. Паранормы живут долго и старятся медленно. И Тихон, и Демид, сколько себя помнят, привыкли видеть дядьку Андрона седоусым, седобородым, с коричневым от ветров и солнца лицом и блестящей, словно лакированной, лысиной.
Перед поединком Тихон краем глаза заметил старосту в толпе. Но теперь, оглядевшись, парни на площади его не обнаружили.
— Пошли к дядьке Андрону домой, — сказал Демид. — Он сказал, что ждать будет.
Однако в полутемных сенцах их встретила младшая внучка старосты Оленька:
— Чего ты не с девками? — удивился Демид. — Там уже пляшут.
— Проходите в комнаты! Деда наказал вас дождаться и тогда идти гулять. Квасу хотите?
Парни, не сговариваясь, согласно закивали.
Оленька метнулась в кухню, притащила глиняный кувшин, покрытый ледяной испариной, и пару расписных кружек. Присела на табурет у стола, за которым расположились гости.
На девушке ради праздника была широкая белая рубаха из тонкого пуха карликового тополя и тканая же юбка-понева из крашеной шерсти. На плечах — вязаный платок с разноцветными кистями.