Весь роман насыщен и пронизан светом. «Утренний свет и я — мы стремились друг к другу, точно помирившиеся друзья...» Утро и вечер, предрассветные сумерки, ясная ночь и полуденный зной, лазурное небо и звезды во время затмения, святое вечное солнце — на каждой странице мы встречаемся с ними не единожды. Реальный свет, и свет как сравнение, и свет в переносном смысле — «искра разума», «светлая моя звезда» — к Диотиме, «Как луч света, ты должен нисходить в юдоль смертных, должен светить, как Аполлон...»; «Дети земли живут только солнцем; я живу только тобою, у меня иные радости...»
Но Солнце не только несет с собой жизнь. Рядом со светом идет и огонь, рядом с «ласковым весенним солнцем» мы читаем: «иссыхаю под полуденным солнцем»; «человек, истомленный солнцем»; «луч солнца опаляет им же вызванные к жизни земные растения». Мы видим все виды и обличья огня: блуждающие огни, вспышки зарниц, искры, вылетающие из раскаленных углей, пламя свечи и грозовые тучи, горящий факел и костер, кадило и лампаду, гнилушки и кремень, полезный для всех огонь в очаге и пожар, и горящие корабли, и горы, поднимающиеся из морской пучины, выталкиваемые подземным огнем, кратер вулкана, в который уходит философ, и пламя, уносящее Диотиму... Это можно продолжать очень долго — закончим примером с последней страницы: «Я... говорил какие-то слова, но они были как шорох пламени, когда оно взлетает, оставляя после себя пепел». Характерно отсутствие света в самые тяжелые моменты рассказа — после крушений. После бегства героя из Смирны. После краха в Мизистре. «И ты, счастливое дитя природы, пожертвовала собой, обрекла себя на мрак во имя любви?» — пишет Гиперион в последнем письме Диотиме.
Нетрудно заметить, что свет у Гёльдерлина имеет не просто переносное, но метафизическое значение; это всепроникающее, всенаполняющее божество. Если вновь обратиться к Ф. Гемстергёйсу, к другой его работе — «Аристей, или о Божестве» (1779) (ср. примеч. 26 на с. 682), то там есть примечательное рассуждение о пространстве, которое автор считает атрибутом бога. «Это единственный атрибут, по которому мы узнаём это великое существо даже посредством наших органов чувств. <...> Но что геометрически вытекает из этого великого атрибута, так это всеприсутствие Божества. Весь мир, действительный и возможный вместе, не смог бы составить частицы, атома или модуса этого бесконечного Бога. Однако же он повсюду: он здесь; нет ни в этом кусте, ни в вас, Аристей, ни во мне ни одной частицы, сколь бы неделимо малой она нам ни представлялась, которую бы он не проникал. Он так же совершенно присутствует в вас, как и во вселенной, как в себе самом: и вы еще сомневались, что Аристей имеет с ним связь!» (Oeuvres philosophiques... T. II. P. 88— 89).
Но из видимых вещей только свет проникает Вселенную. И свет же является понятием, объединяющим разные религии. Уже в «Гиперионе» начинает формироваться та особая система мифологии Гёльдерлина, в которой на равных правах будут сосуществовать Христос и Геркулес (ср. его поздний гимн «Патмос»).
Можно заметить, как последовательно из окончательного варианта романа убраны все детали, указывающие на принадлежность греков к христианской религии. Например, на Калаврии друг героя живет на горе, где по описанию Чандлера был монастырь. В Метрической редакции без прозаического соответствия был, например, такой отрывок:
Этот эпизод так и остался единичным, нигде более не повторенным. Упоминаемая здесь Святая Дева, в оригинале Панагия, ясно указывает на византийскую церковь. По-видимому, уничтожая в романе такие элементы, Гёльдерлин хотел подчеркнуть общечеловеческий характер творимого им мира, и не случайно он поминает «арабского купца, посеявшего свой коран». В работе «О религии», относящейся к 1799 г., дошедшей до нас фрагментарно и без заголовка, он пишет: «...и именно это и не что другое должен он иметь в виду, говоря о божестве, если он говорит по велению сердца, а не по долгу службы или в силу рутинной привычки. Ни из себя самого, ни из предметов, его окружающих, как таковых человек не может узнать, что мир — не просто заведенная машина, что в нем есть дух, есть бог, — он узнаёт это только в живых, поднимающихся над первой потребностью (Notdurft) отношениях, в которых он состоит со всем, что его окружает.