— И я могу это подтвердить, — мрачно заметил инспектор Риверс.
Каждый день Корделия и Рилли являлись в Олд Бейли в сопровождении бледной девушки, дочери потерпевшей, которую ударила ножом оглушенная ночным горшком леди Розамунд. Удар предназначался Корделии, однако поразил Гвенлиам, которая пыталась оттащить свою мачеху. Ее рука вовремя закрыла сердце. Люди, увидев бинты, быстро отворачивались, чтобы не встретиться взглядом с девушкой, не видеть ее раненой руки, ее запавших глаз. Казалось, что ничего больше не может произойти с ней, — все самое ужасное уже случилось в ее жизни. Шестнадцать лет, воспитана как леди, но осталась ни с чем.
Леди Розамунд Эллис привозили в зал из тюрьмы Ньюгейт, но она оставалась отрешенной и молчаливой. Все готовы были проявить к ней сочувствие, однако она дала ясно понять, что не нуждается в нем, ни разу даже не взглянув на женщин, обитательниц Элефанта. Она верила в то, что живет по другим правилам (и, в конце концов, разве коронер мистер Танкс не верил в то же самое?). Оказалось, что существовало два кинжала, и оба были настоящими произведениями искусства. Они достались леди Розамунд от ее дедушки, короля Георга III. За все время суда леди Розамунд заговорила лишь однажды, отказавшись во всех других случаях унижать себя публичными выступлениями перед простолюдинами. Она хотела вернуть свои кинжалы. «Они мои, — заявила она. — Они принадлежат только мне».
Ее величество королева Виктория лично следила за ходом дела: конечно, не могло быть и речи о смертной казни через повешение, потому что осужденную признали невменяемой. Она была не просто лишена рассудка, она была женщиной благородного происхождения. К таким людям применимы другие правила, и, кроме того, надо было учитывать, что обвиняемая была жестоко обманута своим лицемерным мужем. Люди бормотали себе под нос, что это настоящая трагедия, ужасная трагедия; многие выражали надежду на то, что мистер Чарлз Диккенс использует сюжет этой истории для одного из своих будущих творений.
В последний день судебного разбирательства вынесение приговора было отложено, чтобы аристократические умы немного пришли в себя, и Гвенлиам решила отправиться в тюрьму Ньюгейт. Корделия и Рилли были крайне возмущены.
— Я должна это сделать, — тихо вымолвила Гвенлиам.
Они молча прошествовали весь короткий путь от Олд Бейли до Ньюгейта, и вот перед ними показались тяжелые железные двери, охраняемые часовыми. Рука у Гвенлиам была все еще забинтована.
Они услышали, как поворачиваются в дверях ключи: звук шагов гулко отзывался в холодных коридорах. Гвенлиам вошла внутрь вместе со смотрителем тюрьмы. Двери открывались и закрывались с резким щелчком. Воздух был темным, сырым, холодным, а вся обстановка пугающей. Корделия и Рилли ждали возвращения этой необыкновенной девочки с тяжелым предчувствием.
И вот Гвенлиам вернулась. Ее лицо было таким усталым, бледным; она шла, высоко подняв голову, словно боялась сломаться. Они не задали ей никаких вопросов, решив подождать. Рилли, которая отвечала за их расходы, настояла на том, чтобы они взяли кабриолет до Элефанта.
— Она не захотела со мной разговаривать, — наконец вымолвила девочка. — Я ждала, но она не произнесла ни слова. Я сказала, что мы перед ней в долгу. Именно она, а не папа, позаботилась о нашем образовании, которое пристало юным леди, хотя теперь я не знаю, насколько оно было нам необходимо.
Она не стала говорить о том, что ее сестре оно принесло сомнительную пользу (и они представили себе прекрасную, измученную предсмертной агонией девушку в свадебном платье). Голос Гвенлиам был спокойным, но она ежилась, словно плохо чувствовала себя. Корделия взяла ее руку.
— Теперь все уже позади, — проговорила Корделия ровным голосом. — Вся та жизнь уже в прошлом.
Они прибыли домой, на Пикок-стрит. Регина предприняла героическую попытку разжечь огонь, однако труба оказалась настолько забита сажей, что дым повалил обратно в большие, продуваемые сквозняками комнаты, где беспокойно мигали свечи, а в углах что-то шуршало. В этом доме не было ни кухни, ни туалета, лишь зловонная сточная яма в задней комнате. В этом доме надо было зажимать уши, чтобы не слышать ночных криков, которые, возможно, срывались с твоих собственных губ.
Глава тридцатая
На следующий день, когда босоногий мальчик вскарабкался по трубе, чтобы почистить ее, посылая ругательства по адресу Рилли (которая в ответ не скупилась на слова), на Пикок-стрит доставили письмо, первоначально адресованное в Блумсбери. Его принес мальчик от миссис Фортуны. Он потребовал дополнительной платы, за то что пришлось обегать весь Лондон. Рилли, которая в другие дни дала бы ему шиллинг, бережно отсчитала лишь четыре с половиной пенса. В комнату посыпалась сажа, и черная пыль покрыла все вокруг: одежду, стулья, и, наконец, вниз упала дохлая птица. Голубь.