Я сел в кресло у изголовья широкой и высокой кровати.
Аббат де Вилье раскрыл глаза.
— Пусть все уйдут, — прошипел он.
Пастор и Ипполит, поклонившись, вышли и притворили за собой дверь. За окном распевали дрозды, бордовые полупрозрачные гардины придавали спальне почти мистический вид. Помещение было уставлено свечами, здесь же в углу стояли и раскрытые складни с изображением Мадонны с ребенком.
— Что тебе известно?
— Мария Тереза — ваша дочь.
— Я боюсь, что она разгневается на меня, Петрус. Поэтому скажешь ей об этом ты.
— Скажу.
— Она подарит Жозефу ребенка. А до тех пор ты должен ждать.
Я не отвечал. Аббат де Вилье был в ясном уме и твердой памяти. Пергамент у него на лбу сморщился, что свидетельствовало о раздражении.
— Ты должен ждать, — нетерпеливо повторил он. — Поклянись своей любовью к ней.
— Не Богом и не ликом смерти?
— Бог есть творение разума нашего. А любовь исходит из сердца.
— Да.
— Хорошо.
Кто же из нас оказался хитрее? Я или же аббат де Вилье? Мой ответ «да» не был ответом на его требование — но его «хорошо» означало, что он предполагает, что за стенами этой комнаты должно быть принято решение, перечеркивавшее его планы.
— Что произошло в пансионе Бара? Именно там и ослепла Мария Тереза.
— Моя вина. Наша.
— Наша?
— Ее матери… Мы приехали к Марии Терезе в монастырь. Прощание… Пришлось применить силу. Она кричала… Ее терзал страх… ее пытались удержать… и тут она раскинула руки, и монахини…
Аббат изогнулся, захрипел.
— Аббат! Отчего ты был так суров к Жюльетте? Тебе хотелось отомстить? Мне, потому что… потому что я спал с твоей сводной сестрой? Почему, Бальтазар?
Отбросив к чертям церемонии, я вскочил и готов был хорошенько встряхнуть аббата, пытаясь вынудить его дать ответ. Но я мог бы трясти его сколько угодно, даже избивать — на меня смотрели выпученные в страхе глаза. И этот взгляд опровергал все сомнения. Он так и умер в ревности ко мне, обесчестившей его душу в секунды расставания с жизнью. Де Вилье резко изогнулся, словно от толчка сзади, уже раскрыв рот для прощального проклятия, и с раскрытыми глазами повалился на бок.
Я прикрыл ему глаза и прочел «Отче наш». После этого я сложил ему руки на груди, поправил подушки и простыню. И почувствовал страшную усталость. Я снова уселся в кресло и закрыл глаза. Свет, пробивавшийся сквозь гардины, проникал и сквозь веки. За окном шумели дрозды и зяблики.
Тот, кто умнее, уступит, перед тем как уснуть вечным сном. Тот, кто умнее, уступит…
Возбужденные голоса, топот, шарканье подошв. Дверь резко распахнулась. В багровый полумрак словно два взбесившихся ворона ворвались Ипполит и пастор.
— Боже праведный! Пресвятая Мадонна! Они сражаются! Боевым оружием! Идемте же! Сделайте хоть что-то!
— Кто с кем сражается?
— Мой хозяин и барон Филипп!
— Немедленно разбудите Марию Терезу!
— Сейчас.
— И позаботьтесь о перевязочных материалах!
Звон клинков был слышен издали. Я опасался самого худшего — и для графа, и для Филиппа. За Филиппа я, разумеется, волновался больше — он в отличие от графа не был столь искусным фехтовальщиком. Прибежав в фехтовальный зал, я стал свидетелем поединка без маски и нагрудника; это была дуэль, поединок не на жизнь, а на смерть. Больше всего меня удивило, что до сих нор никто из соперников не получил и царапины. Тяжело дыша, они настороженно следили друг за другом — Филипп потемневшими от ненависти глазами, граф — с чувством явного превосходства и с презрительной ухмылкой. Рапиры со свистом рассекали воздух — страшное оружие, созданное для того, чтобы зарезать, заколоть, выпустить противнику кишки…
— Не желаю ничего слышать, месье Петрус!
— И я не желаю! — вторил своему сопернику Филипп.
— Черт вас побери, да я сейчас…
— Замолчите! Вы гость этого дома!
Ну что мне оставалось делать? Схватить рапиру и вмешаться в поединок?
Со спокойной совестью могу заявить, что граф в одну секунду вывел бы меня из строя. Ему хватило бы двух-трех точных ударов, а вслед за мной он насадил бы на клинок и Филиппа — и только потому, что я, внеся хаос в поединок, предоставил бы ему желанные секунды, которыми — в этом можете быть уверены — он воспользовался бы блестяще. Дело в том, что граф обладал врожденным инстинктом бойца.
Так мое тщеславие и тупое невежество было оплачено чужой кровью. Графа пришлось бы оправдать: знал он в точности тайну происхождения Марии Терезы или же нет — так или иначе он сражался за ее честь. Инициатором конфликта был Филипп. А типы вроде графа де Карно не терпят в своем присутствии подобных эксцессов. Его бы ничуть не смутило вспороть брюхо даже родному брату своей невесты. У меня от ужаса волосы встали дыбом. У Филиппа не было ни малейших шансов на успех. Он просто не понимал, что его ждет.