Взбешенный Гитлер отдал приказ, в соответствии с которым отныне ни один член партии не имел права принимать участие в забастовке. Потрясенный трусостью и предательством Гитлера, Отто Штрассер вновь обрушился на него. На этот раз фюрер не стал врываться в офис Отто. Он пригласил его к себе.
И на этот раз Гитлер не придумал ничего нового, как обратиться к старому как мир способу — подкупу. Штрассер отказался, и потерявший терпение Гитлер обрушил на него целый шквал ругательств.
— Как ты не можешь понять, — брызгал он слюной, — что тон ваших газет позорит партию?! Твои статьи — это нарушение всех возможных понятий о дисциплине. Они наносят удар по программе партии. Мое терпение иссякло. Деятельность «Кампфферлаг» вынуждает меня прибегнуть к принудительной ликвидации издательства. Если вы не согласитесь со мной, то я буду бороться с вами всеми доступными мне средствами!
После этой тирады Штрассер поднялся с кресла, но Гитлер удержал его.
Гитлер явно намекал на статьи, которые приносил в газету Штрассера Эрнст. Ревентлов, и таким образом предлагал Отто откреститься от своих авторов. Однако тот снова огорчил его, заметив, что, кто бы ни приносил свои статьи, окончательное решение об их публиковании принимает он, а не «ретроград» Ревентлов.
В тот день они проговорили целых семь часов, и отдельные отрывки из их беседы могут показаться весьма интересными, поскольку проливают некоторый свет на казавшуюся многим таинственную личность Гитлера. Вот как эту беседу описывал сам Отто Штрассер.
«Гитлер долго ходил из угла в угол, что он любил делать, затем сказал:
Я ответил, что я как непрофессионал в области искусства считаю его выражением души народа и уверен, что оно подвергается разнообразным влиянием. Я обратил внимание Адольфа на искусство Древнего Китая и Египта.
— Ты проповедуешь затрепанный либерализм, — сказал в ответ на это Гитлер. — Я повторяю, никакого ненордического искусства не бывает. И китайцы, и египтяне не были монолитными народами. Все их шедевры создавались высшими слоями общества, принадлежавшими к нордической расе, в то время как большинство населения принадлежало к низшей расе.
Я стремился перевести разговор на политику, которая занимала меня куда больше. Когда Адольф увидел, что я никак не реагирую на его странные искусствоведческие теории, он, как я и надеялся, перешел к обсуждению статьи Бланка «Верность и предательство».
— Как вы можете защищать теории Бланка? — спросил он. — Его концепция верности, которая разграничивает Вождя и его Идею, подталкивает членов партии к неповиновению.
— То, что ты говоришь, — полная чушь, — заметил Гитлер. — Ты хочешь дать членам партии право решать, остался ли фюрер верен так называемой Идее или нет. Это — самая мерзкая разновидность демократии, и мы не хотим иметь с этим ничего общего! Для нас Идея — это фюрер, и каждый член партии должен быть верен именно фюреру.
— Не совсем так, — ответил я, — то, что вы говорите, абсолютно верно по отношению к католической церкви, которая стала вдохновителем итальянского фашизма. Но я утверждаю, что для Германии именно Идея имеет решающее значение, а отдельная личность призвана решать вопрос, нет ли противоречий между Вождем и Идеей.
Гитлер снова взял меня за руки, точно так же, как два года назад. Его голос был глухим от рыданий, а по щекам текли слезы.
— Дисциплина, господин Гитлер, — это лишь способ сохранить единство уже существующей группы людей, но она не способна создать подобную группу. Не позволяйте низким льстецам и подхалимам, которые вас окружают, вводить себя в заблуждение.
— Я запрещаю тебе порочить моих друзей! — заорал Адольф.
— В конце концов, господин Гитлер, мы говорим как мужчины. Мы не на митинге. Многие ли люди из вашего непосредственного окружения способны на самостоятельные суждения? Им не хватает ума, не говоря уже о характере. Даже мой брат был бы менее сговорчивым, если бы по характеру своей службы он не был бы финансово зависим от вас.
Отто Штрассер выдвинул несколько условий, попросил время на размышление.
Лишь громадным усилием воли я взял себя в руки, думая при этом в первую очередь о Грегоре, для которого мой окончательный разрыв с Адольфом будет означать еще большее отдаление от меня.