Лежа прямо перед этими великолепными, сверкающими предметами, Люторий закрыл глаза рукой.
— Что с тобой, мой храбрый галл? — спросил его хозяин, приподнимаясь на локте, с целью выпить за здоровье гладиатора и делая знак рабу, чтобы тот наполнил кубок. — Или ты прибегаешь к последней защите, чтобы охранить свое лицо?
— Это меня ослепило, светлейший! — отвечал находчивый галл. — Словно бы я взглянул на восходящее солнце, что сверкает на синих водах подле Остии. Не думал я, что в Риме может быть столько золота.
— Он еще не видал дворца! — рассмеялся Плацид, осушив свой кубок и поворачиваясь лицом к другим гостям. — Да, кое-кто из нас сегодня ночью в самом деле будет ослеплен, если я не ошибаюсь. Каковы должны быть, по-вашему, друзья мои, утварь и кубки там, где из литого золота сделаны даже щиты и шлемы часовых? А пока проясним наше зрение фалернским, чтобы нам не колесить понапрасну и не быть впотьмах, когда мы, как незваные гости, представимся цезарю.
Пришедшееся всем по вкусу предложение было встречено всеобщим одобрением. Гладиаторы с хохотом протянули свои кубки за вином. Теперь уж не было тайны и притворства, никто уже не притворялся, будто ему неизвестно, с какой целью все собрались здесь и каков будет вероятный результат ночного предприятия. Правда, Евмолп и двое или трое из менее сметливых гладиаторов, зная только одно, что теперь им оказывали великолепный прием и предлагали роскошное угощение, предпочитали оставаться в неведении относительно будущего, решив повиноваться только приказаниям своего начальника и не задавать никаких вопросов. Но и они постепенно начинали узнавать, что предстоящее им дело — не заурядное кровопролитие и что они участвуют в заговоре, решающем судьбы мира. Эта новость не усилила их аппетита, хотя, быть может, увеличила жажду.
По мере того как вино текло ручьями, недоверие сотрапезников исчезало и языки их развязывались. Хозяин старался заслужить у всех хорошее мнение и с полнейшим тактом подделывался под воззрения каждого.
— Евмолп! — сказал он, когда вошедший раб внес огромного палтуса. — Не бойся повстречаться с ним. Это достойный враг, и притом — из твоих соотечественников. Только вчера он оставил Равенну. Надо сознаться, что этот славно построенный город посылает нам самых больших палтусов и самых широкоплечих людей во всей империи. Отведай-ка его с чарой хиосского и скажи мне, сможешь ли ты после данной учителем порции поесть пищи твоей родной страны.
Полуозверевший по природе и вследствие воспитания, гладиатор хранил еще чувство нежности к своей стране. Даже теперь воспоминание о его детстве иногда приходило ему на память, как сон. Он снова видел песчаный мыс, Адриатическое море, неправильно волнующееся под дыханием ветра, волны, разбивающиеся о насыпь гавани, толпу кудрявых, черноглазых детей, прыгающих и играющих на берегу, и среди них себя. Он чувствовал себя человечнее, когда думал об этом. Пока трибун говорил, он вырастал в своем мнении, так как хозяин пира обращался с ним скорее как с человеком, чем с животным, и благодаря этим немногим незначительным словам Плацид приобрел себе сторонника, готового идти за ним хотя бы на смерть.
То же самое трибун делал и в отношении ко всем остальным. С Руфом он поговорил о прелести сельской жизни и свободы, которыми наслаждается римский гражданин, имеющий возможность на недальнем расстоянии от столицы сидеть у своего портика, глядеть на закат солнца, золотящий Апеннины, и выжимать сок виноградных гроздей, приготовляя сам вино. Он говорил о подрезании вязов, уходе за виноградниками, стрижке баранов и убое быков, как будто был его спутником всю жизнь. Подделываясь под вкус своего слушателя, в своих красноречивых описаниях он хвалил даже прелести зимы, когда снег покрывает холмы, вепрь загнан в лесную чащу, где стоят безлистые деревья, когда в ловушку, стоящую у полузамерзшего озера, ловится дикая птица и дети резвятся вокруг уютного домашнего очага, на котором слегка трещит огонек.
— Еще одна эта беспокойная ночь, — сердечно говорил он, — и настанет мой черед ужинать с тобой в твоем горном хуторе. От тебя потребуется еще только полдюжины сабельных ударов — я видал, как ты наносил их ради своей забавы, мой почтенный герой, — и тебе уже не будет нужды браться за железо, кроме разве плуга или охотничьего копья. Клянусь светлыми волосами Цереры, друзья мои, сегодняшним вечером мы пожнем золотые колосья, которые только и ждут серпа.