Князь синедриона Матиас, сын Боеса, уже исполнявший должность великого священника, был человек суровый и добросовестный, сторонник старинной иудейской партии. Он сходился во мнениях с Элеазаром и, кроме того, находился в личной дружбе с этим смелым энтузиастом. Но никакое земное соображение не могло склонить его непреклонную стойкость с той узкой тропы долга, какой он считал нужным идти, соблюдая священную букву закона.
Благодаря престарелым летам и суровому виду он пользовался большим влиянием на сограждан, усиливавшимся еще занимаемым им важным положением.
Несколько секунд после того, как князь синедриона занял свое место и была прочитана общая молитва, царило молчание. Матиас, наконец, прервал его. Он медленно поднялся, оправил одежду, так что на ее кайме стали видны священные символы и каббалистические фигуры, и заговорил сухим и ровным тоном:
— Князи дома Иудина, старейшины и знатные, священники и левиты народа. Мы собрались сегодня еще раз, в силу нашего древнего преимущества, судить о важном и серьезном деле. В этом верховном совете нашей земли мы сохраняем те же формы, какие переданы нам отцами с первых времен, включая даже время пребывания их в пустыне. Эти формы соблюдались во время великого пленения нашего народа. Наши победители могли запрещать их нам, но мы тотчас же восстановили их, как только получили снова независимость, и Тот, кому мы обязаны повиноваться, дал нам возможность соблюдать их. Мы не отступим ни на йоту от наших привилегий и еще менее от права судить дела жизни и смерти. Этот суд так же неотделим от нашего существования, как та скиния, которая сопровождала нас в стольких превратностях и с которой мы так тесно связаны. Низшее собрание, избирающее членов нашего учреждения, уже обсудило ужасное обвинение, созвавшее нас сюда. Члены его решили, что дело слишком серьезно, чтобы они могли судить о нем, что оно осуждает на смерть одного, если не двух членов славного дома Бен-Манагема, что оно может лишить нас вождя, которого можно по праву считать одним из самых стойких патриотов, уже доказавшим, что он храбрейший из наших защитников. Но к чему может послужить это, князи дома Иудина, старейшины и знатные, священники и левиты народа? Ужели мне не нужно прибегать к ножу, когда самая большая ветвь гниет на моем винограднике? Не следует ли мне, наоборот, отсечь ее собственной рукой и бросить в пожирающий огонь? Если мой брат виновен, неужели мне нужно защищать его в силу того, что он мой брат? Не должен ли я, наоборот, выдать его мстителю и спасти его душу? Мы все на нашем посту, мы готовы внимательно выслушать и беспристрастно обсудить все предлагаемые обвинения, каковы бы они ни были. Финеас Бен-Эзра, повелеваю тебе пересчитать твоих собратьев и назвать число их.
Согласно с установившимся обычаем Финеас поднялся со своего седалища и, важно обойдя залу, пересчитал всех находившихся в ней, одного за другим, громким и торжественным голосом. Затем, видя, что число точно, он остановился перед высокой кафедрой нази и трижды сказал:
— Князь синедриона! Таинственное число исполнено!
Председатель снова обратился к нему:
— Финеас Бен-Эзра! Готовы ли мы судить всякое дело по преданиям нашего закона и по строгой букве его? Выскажем ли мы в решениях нелицеприятную мудрость и беспощадное правосудие?
Тогда весь синедрион в один голос повторил:
— Мудрость без лицеприятия и правосудие без пощады!
Председатель сел снова и опять посмотрел на Финеаса, который первый обязан был дать свое мнение. Последний, в ответ на его взгляд, тотчас же поднялся и обратился к своим собратьям почтительным тоном, который казался бы почти неуместным в устах такого почтенного человека, если бы его не окружали еще более престарелые люди.
— Я только ученик, — сказал он, — сидящий у ног учителя, перед лицом Матиаса, сына Боеса, и моих достопочтенных собратий. Подчиняясь их опытности, я дерзаю сделать только один вопрос, не решаясь высказывать своего мнения о его важности. Синедрион вправе судить одного из своих членов, но законно ли этому последнему оставаться в ряду и присутствовать, так сказать, на своем суде?
Элеазар, присутствовавший в это время в зале и сидевший на своем месте в качестве члена верховного учреждения, почувствовал, что нападение направляется прямо против него. Он знал злокозненность оратора и его завистливую вражду к зилотам и понимал, какой опасностью грозило ему исключение из будущих совещаний. Он уже готов был подняться и с негодованием протестовать против такого заявления, но Матиас предупредил его, ответив недовольным, резким тоном Финеасу: