Признание его храбрости и честности отцом любимой женщины еще сильнее возбудило энтузиазм Эски. В самом деле, такое признание относительно чужеземца и язычника со стороны Элеазара имело большую цену. Но сердце старого солдата чувствовало влечение к родственной натуре, неспособной испытывать эгоистический страх, и, кроме того, он был очень рад тому особому вниманию, с каким бретонец выслушивал его предположения, и его желанию тотчас приняться за дело, как бы отчаянно оно ни было.
Даже Калхас горячо пожал руку юноши.
– Нас только трое, – сказал он, – трое против целого войска. И однако я не испытываю страха. Я верую в Того, кто никогда не отвергал своих верных и для кого императоры и легионы не более как горсть пыли перед лицом ветра или несколько сухих сучьев в огромном огне костра. И ты, сын мой, имеешь веру, хотя и не знаешь Его. Но придет время, когда Его благодеяния сами принудят тебя познать твоего Господа и ты из одной чистой благодарности вступишь в ряды тех, кто служил Ему верно до самой смерти.
Много раз в течение этой ночи, полной тревог и приключений, Эске приходилось вспоминать слова старика. Ужасы, катастрофы, смены надежд и опасений, постепенно чередовавшихся между собой, сделали бы безумцем того, кто полагался бы только на свою силу и смелость.
Элеазар и Калхас уже готовы были на преследование: один, вооруженный с головы до ног, был страшен; другой и теперь был кроток, по обыкновению исполнен надежд. Почтенный старик, с белыми волосами и бородой, вместо всякого оружия держал в руке простую, странническую палку.
Не сказав ни слова, но пожав друг другу руки красноречивее всяких слов, все трое разошлись, чтоб начать розыски. Эска тотчас же устремился в тесные и кривые улицы, ведущие к дому трибуна, к тому самому дому, который несколько часов назад он покинул с такой радостью, когда, спасенный Валерией, сказал ему прости, наслаждаясь свободой, давшей ему возможность еще раз соединиться с Мариамной.
Скоро он достиг ненавистного дома. Здесь все казалось спокойным, как могила. Из других кварталов города время от времени доносился шум отдаленных голосов, возраставший или уменьшавшийся, смотря по тому, надвигался или отступал шумный прилив, но, погруженный в свои думы, Эска не обращал больше внимания на этот зловещий шум, так как он не говорил ему ничего нового о Мариамне. Все было погружено в молчание в портике, вестибюле и первой зале. Но едва лишь он смелым шагом перешел мраморную мостовую, как услышал внутри шумные приготовления и звон бутылок.
Подвергая опасности свою свободу и жизнь, он тихонько проскользнул вперед и украдкой бросил взгляд на залу пира, уже отчасти освещенную для торжества. Спрятавшись за колонной, он смотрел на рабов, в большинстве знавших его в лицо. Они раскладывали приборы, начищали вазы и приготовляли все нужное для пышного празднества. В продолжение нескольких минут он прислушивался, надеясь узнать из их разговора какие-нибудь новости относительно еврейки и ее похитителей.
Вдруг он затрепетал, и по телу его пробежала сильная дрожь. Как ни отважен он был, подобно своим северным соотечественникам, однако суеверие не было чуждо ему, и, хотя он не боялся ничего, что можно было осязать и что имело телесную оболочку, он страшно боялся всего, что соприкасалось с границами духовного и неведомого мира. Там, в десяти шагах от него, бледный, как призрак, с черными кругами под глазами, одетый в белое, стоял трибун, показывая, как казалось ему, рукой призрака на различные ложа и отдавая тихим, замогильным голосом свои приказания относительно пира.
– Их еще нет! – воскликнул он тоном томительного и нервного нетерпения – Они еще не пришли! Как они медлят! Да, она обязательно должна сидеть за ужином на первом месте и тотчас же занять его как хозяйка дома! Эй, рабы! Несите еще цветов! Наполните фалернским большой золотой кубок и поставьте его рядом с моим!
Эска очень хорошо знал, к кому относились его приказания. Хотя его кровь на минуту оледенела при виде этого, как он думал, призрака его врага, вышедшего из могилы, он тотчас же овладел снова своей энергией и призвал все свое мужество на помощь против невыносимой мысли о том, что, живой или мертвый, трибун хотел обладать Мариамной. И он дал себе клятву воспрепятствовать этому, воспрепятствовать, хотя бы ему собственной рукой пришлось умертвить свою черноокую возлюбленную.