– Чем я могу тебе угодить? – вскричал он, и его голос дрогнул от волнения, может быть единственного, какое только ему пришлось испытать когда-либо. – О, Валерия, ты знаешь, что я люблю даже землю, которой касается твоя нога!
Она приказала Миррине принести ей вышиванье, над которым работала девушка, и, таким образом, положила конец излиянию чувств, какие нельзя было выражать в присутствии третьего лица. Служанка поместилась рядом со своей госпожой, и ее черные глаза лукаво заблестели.
– Это все, что ты хотел мне сказать? – спросила Валерия с улыбкой, выражавшей и кокетство, и равнодушие, и уверенность в своем могуществе. – Слова только рассекают воздух, а мое благоволение я берегу для тех, кто умеет приобрести его делами.
– Он умрет! Даю тебе слово, что он умрет! – воскликнул трибун, все еще не постигая этой прекрасной загадки, приводившей его в восхищение. – Я пощадил его только для твоего удовольствия, теперь же его участь решена. Завтра об эту пору он будет переплывать Стикс, и Валерия поблагодарит меня своей очаровательной улыбкой.
Дрожь, которой Валерия не могла сдержать, пробежала по ее нежной и белой коже, но ее лицо не обнаружило ни малейшего следа волнения. Теперь ей предстояло играть игру и нужно было быть твердой и изворотливой, чтобы обеспечить себе успех. Она приказала Миррине принести вина и фруктов для своего поклонника, и в то время как служанка переходила вестибюль с целью выполнить поручение, она позволила трибуну еще раз взять ее руку. Она допустила даже большее и на его ласкающее пожатие ответила легким и почти не ощутимым пожатием. Он был опьянен своим успехом, он чувствовал, что наконец от него недалека победа, и резной кубок, слишком поспешно, как ему показалось, принесенный Мирриной, на минуту остался в его руке, пока он высказывал свои пылкие уверения в любви. Но эти уверения была приняты с таким спокойствием, что с одного взгляда было видно, что он проповедовал в пустыне.
– Ты многое сулишь, – сказала она, – но ведь человеку ничего не стоит давать обещания.
– Попробуй испытать это, – отвечал он, и на одну минуту характер этого человека совершенно изменился: теперь он чувствовал себя способным на преданность, самопожертвование, верность, на все, в чем выражается героизм любви. Но минута прошла, его природа снова вступила в свои права, и он уже рассчитывал, во что это ему обойдется.
– Я завидую твоему варвару, – равнодушно сказала Валерия после недолгого молчания. – Миррина его любит, и… и, если тебе угодно подарить его мне, я сохранила бы его в своем доме.
Плацид пристально взглянул на служанку. Сметливая девушка опустила глаза и попыталась покраснеть. В манерах Валерии было что-то не нравившееся ему, и, однако, он все еще готов был верить в близкое достижение всего того, чего он желал.
– Мне редко случается просить о чем-либо, – проговорила Валерия, подняв голову, с горделивым и вызывающим видом, действие которого она знала. – Мне гораздо легче соглашаться на милость, чем выпрашивать ее. И тем не менее сегодня, не знаю почему, мне не кажется тяжелым просить тебя кое о чем.
Кроткая улыбка озарила ее надменное лицо при этих словах. Она подняла глаза, и ее взор на мгновение потонул в его взоре, прежде чем она опустила голову и начала играть своим браслетом. Это был самый страшный маневр ее хитроумной тактики; противнику редко удавалось отразить его или устоять перед ним. Но достиг ли он своего обычного результата в данном случае? Плацид любил ее настолько, насколько только могла любить подобная натура, но теперь дело шло о жизни и смерти, и нельзя было шутить, когда Эска обладал тайной, открытие которой могло погубить его господина в продолжение одного часа. Трибун не был человеком, способным пожертвовать своей жизнью ради женщины, хотя бы этой женщиной и была Валерия. Он колебался, и она, заметив это колебание, побледнела и задрожала от ярости.
– Ты мне отказываешь! – сказала она голосом, дрогнувшим или от подавленной ярости, или от оскорбленного чувства. – Ты отказываешь мне, ты – единственный в свете человек, ради которого я унизилась, единственный человек, которого я когда-либо умоляла. О, это слишком жестоко… слишком жестоко!..
– О, если бы он знал!.. Если бы он только знал!..
В своих отношениях с женщинами Плацид всегда руководствовался тем убеждением, что лучше развязывать узел, чем разрубать его.