Этот последний аргумент оказал свое действие. Как ни мало нравилось Дамазиппу предприятие, однако он был убежден, что из двух опасностей лучше уж выбрать для себя меньшую. Немало говорило о влиянии Плацида на его приближенных то обстоятельство, что самый опытный и смелый мошенник готов был без всяких колебаний повиноваться ему из-за побуждений личной безопасности, а трус – по боязни. И Дамазипп еще раз повязал перевязь, принял воинственную осанку, насколько позволяла ему его пошатнувшаяся храбрость, и вышел на улицу, чтобы сопровождать своего переодетого сообщника в его преступном замысле. Он был полон опасений за себя и сомнений в успехе дела.
Как велика была разница (кроме, конечно, общего чувства беспокойства) между двумя этими негодяями, замышлявшими заговор, и благородной натурой человека, который в эту минуту искал и не находил покоя, находясь на расстоянии полета стрелы от этого чердака. Несмотря на то, что его жизнь была чиста от преступлений, а карьера необычайно удачна, Кай Люций Лициний сидел одиноко и печально, погруженный в думы, в своем великолепном жилище.
В этом пышном дворце длинные ряды галерей и зал были переполнены предметами искусства и роскоши, здесь все было красиво, дорого и утонченно. Если какой-нибудь метр стены оказывался пустым, его немедленно украшали воинскими трофеями, отнятыми у врагов-варваров. Если какой-нибудь уголок оказывался незанятым, в нем тотчас же появлялась изысканная мраморная группа, которой резец греческого художника дал жизнь и движение. Не было ни одного уголка в этом огромном здании, который бы не представлял во всех отношениях прелестного местечка; единственным пустым местом в этом дворце было сердце его владельца. Оно было даже более чем пусто, так как в нем носился призрак дорогого воспоминания, призрак невозвратно утраченного счастья.
Лициний был совершенно одинок и переживал тот жизненный момент, когда, может быть, одиночество всего более гнетет душу. У юности такая прекрасная перспектива, юность так полна надежд, так доверчива, так отважна, что может жить мечтами. Но в зрелых летах люди уже осознали, что мираж, в сущности, не больше, как песок и солнце. Они все еще смотрят вперед, но только в силу привычки и потому, что восторженность, некогда казавшаяся столь упоительным наслаждением, теперь является уже только необходимым возбудителем. Если у них нет ни семейных уз, ни привязанностей, которые бы могли воспрепятствовать им уйти в себя, они делаются праздными честолюбцами или апатичными затворниками, смотря по тому, склонны ли они по своему темпераменту к преувеличенному взгляду на свое значение или, наоборот, к чрезмерному смирению. Совсем не то бывает в тех случаях, когда дом – полная чаша, когда домашний очаг оглашается шумом маленьких ножек и детским хохотом. Здесь заключается прелесть, способная изгнать зло из самой зачерствелой натуры и побудить ее к добру; эта прелесть находится в нежном и белом лице, чистом от всякого греха и свободном от всякой заботы, и в блестящих, смелых глазах, с таким доверием смотрящих в ваши глаза. Только немногие извращенные натуры решаются отрицать чувства опоры и ответственности в членах семьи, смотрящих на отца, как на главу, и повинующихся ему, и нет такого закоренелого или беспечного к своему достоинству человека, который бы не хотел казаться своему ребенку лучшим и более благородным, чем он есть на самом деле.
Ни одно из подобных побуждений к добродетели не руководило Лицинием, но его возвышенная натура и любящее сердце, которое могло жить воспоминанием и чувствовать, что это последнее всегда сохраняет свою реальность, предохраняли его от всякого порока. С давнего времени он не привязывался сильно ни к чему, что бы это ни было, до тех пор пока Эска не поселился в его доме, но после того как он завел обыкновение ежедневно беседовать с бретонцем, к нему постепенно возвратилось чувство довольства и благополучия, хотя он и не сумел бы его проанализировать. Может быть, он сам не осознал бы ясно того влияния, какое оказывал на него раб, если бы его уход не произвел в нем такой пустоты. Он чувствовал в нем какую-то безотчетную потребность и каждую минуту думал о его знакомом, милом лице, об его искренней, чистосердечной улыбке.