У Федула дрогнула рука, и Шустин, обратив на это внимание, машинально посмотрел на лицо убийцы. Посмотрел – и не поверил своим глазам. Сквозь загрубевшую на ветру кожу проступала мертвенная бледность, хотя еще мгновение назад на щеках Олюнина пылал пожар.
– Так вот, это значит, – рассматривая Федула, молвил советник, – что теперь твоя жизнь раскололась на две половины. До того момента, когда я объявлю всему блатному миру столицы имя убийцы Айрапетяна, и после этого. Они бы нашли убийцу сами, не полагаясь на органы. Так они всегда и делают. Но имя мое, Олюнин, – гарантия качества. Брэнд. Зачем искать сейчас? Когда Кряжин скажет: убийца Айрапетяна – не Олюнин, тогда и нужно ударяться в поиски.
Шустин был немало удивлен, когда увидел Олюнина, опустившегося перед Кряжиным на колени и собирающего заплеванные листы. Когда он в следующий момент появился над столешницей, на лице его не было и следа того презрения, коим светилось оно до монолога советника.
– Я все помню, гражданин следователь. У меня хорошая память, – плебейски лепетал Олюнин, вытирая рукавом листы. – Я и о лесопарке расскажу, где у девочки сумочку отобрал, и о другой девочке, за музеем... Я все напишу подробно. Но Айрапетяна не возьму. Хоть режьте здесь – не возьму! – слюна вновь вылетела из его рта, но на этот раз осталась на подбородке.
Кряжин понимающе покачал головой.
– Олюнин, а как насчет шести девочек перед этим?
Взоры всех, кто находился в дежурной части, обратились к советнику.
Олюнин замер, в глазах его появилось то выражение, которое бывает в глазах антилопы, которую ухватил за горло лев.
– Шести девочек?.. – Этого никто не слышал, но все догадались по движению его губ.
– Это же вы убили их, Олюнин?
– Да...
У каждого государственного служащего раз в году должен случаться отпуск. Когда он не случается, служащий начинает хиреть. Не может такого быть, чтобы у служащего, особенно государственного, ни разу в году не случился оплачиваемый отпуск. Это право закреплено Конституцией. Значит, существует.
Но другое дело – когда. Взять, к примеру, коллектив государственных служащих категории «А», размещенных в пятнадцатом доме с литерой (тоже «а») по улице Большая Дмитровка (для приезжих и гостей столицы – это Генеральная прокуратура). Стоит только взять в руки график отпусков, как все сразу встает на свои места.
Генеральный прокурор – июль.
Первый заместитель – август.
Начальник Следственного управления – июнь.
Начальник отдела по надзору за следствием и дознанием – июнь.
Начальник отдела Следственного управления – август.
А в конце списка: следователь по особо важным делам Вагайцев Александр Викторович – декабрь.
Справедливо ли интересоваться, почему у советника юстиции Вагайцева отпуск в декабре, а, к примеру, у Ельца, первого заместителя Генерального, – в августе? Кто-то же должен идти в декабре, коль скоро август занят?
Если так рассуждать, то стоит обратиться к реальности! Давайте и Генеральный в декабре поедет отдыхать, и Елец поедет, и начальник отдела за следствием и дознанием, и Смагин! А кто тогда, спрашивается, в период с июня по август будет надзирать, расследовать, дознавать и брать под контроль? Один Вагайцев?
Быть может, была еще причина. Вжиться в коллектив – дело нехитрое, если ты открыт душой, всегда готов прийти на помощь или просто добрый человек. Именно этих качеств у «важняка» Вагайцева если не хватало, то присутствовало ровно столько, что все равно они были незаметны. Если вы не доверяете людям, вас будут обкрадывать, если вы относитесь к ним хуже, чем к себе, вас будут презирать.
Между тем во всем должен содержаться смысл, а потому, если первый заместитель Генерального по графику идет в отпуск в августе, то Вагайцев должен увидеть море, на берега которого рвется, не ранее начала зимы.
С иронией на устах старший следователь по особо важным делам Александр Викторович Вагайцев и прибыл к старшему следователю по особо важным делам Кряжину Ивану Дмитриевичу в кабинет. Тот с начала зимы решил взять под контроль состояние своего тела, а потому на обеды не ходит, перебиваясь в служебном кабинете бутербродами с кабачковой икрой.
Вошел, поздоровался, пожелал приятного аппетита. Покосился на чайник, схватил его, как Шариков хватал со стола профессора Преображенского графин с водкой, и налил себе в чистую кружку.
В прошлом году Кряжин попросил Вагайцева съездить вместо него в пустячную командировку – сам он планировал навестить родителей, – и советник Вагайцев ему в этом отказал, сославшись на чрезмерную занятость. И даже показывал на стол, на котором грозила, упав на пол, завалить полкабинета стопка дел, вынутых из сейфа. Нет так нет. Никто от отказа еще не умирал, если только это не отказ в просьбе о помиловании.
О том, что в чайнике зеленый чай, ненавистный с детства, Вагайцев узнал слишком поздно. Но делать было нечего, он проглотил его и вежливо отставил кружку в сторону.
Александр Викторович начал издалека. Знал, что с Кряжиным вести разведбеседы нельзя! С Кряжиным нужно сразу: так-то, Иван Дмитриевич, и так-то. Если можешь, помоги. Потом отслужу. Но Вагайцева неожиданно ударил под ребро бес, и его понесло.
– Вот сколько ни смотрю на него, Иван Дмитриевич, не перестаю поражаться. Сколько глубины в этом взгляде, воли, ума.
Кряжин перестал жевать и с недоумением уставился на Вагайцева. Проглотил, дернув головой, облизнулся, очищая зубы от хлебной клейковины, и потянулся к своей кружке.
– У меня в кабинете два портрета, советник. Один из них – Ломброзо. Может ли быть такое, что ты говоришь именно о нем?
Совершенно не соответствуя обстановке, Вагайцев вдруг вспомнил анекдот о Брежневе, за который Иван Дмитриевич едва не вылетел из восьмого класса средней школы, и рассмеялся. Вообще, чувствовалось по всему, что он делал не то, за чем пришел сюда. Смех его утих, и Александр Викторович грустно вздохнул. Собрался, сделал наконец-то паузу по Станиславскому, и выдохнул:
– Ты в курсе, Иван, что Вакшенов готовится стать отцом?
Вакшенов – прокурор по надзору за следствием и дознанием. Его жена действительно находилась на восьмом месяце беременности. Но было непонятно, при чем здесь Вагайцев. И еще больше Кряжину было непонятно, при чем здесь он, Кряжин.
– Товарищ Вагайцев, вы меня очень обяжете, если скажете наверняка, какого хрена вам от меня нужно. – Сунув в рот остатки бутерброда, больше напоминающего пайку вьетнамца, плененного в подвале московской братвой, Кряжин запил их остывшим чаем.
Деваться было некуда.
– Иван, меня в отпуск отправляют.
– Серьезно? – Кряжин посмотрел на часы, но интерес его относился не к стрелкам, а к календарю. – Сегодня восьмое. Если поторопишься, успеешь на вчерашнее Рождество в Лапландии.
Вагайцев едва сдержал гримасу раздражения. Ему было доподлинно известно, что Кряжин отдыхает последние три года непременно летом. Но раздражение было вызвано не этим, а пониманием того, что Кряжин этого заслуживает. Когда на Большую Дмитровку приходит «Большой Темняк» и начинает окутывать полумраком коридоры, когда сверху уже слышатся раскаты грома и вот-вот потолок пронзит огненная стрела, всякий раз ловко находящая крайнего, «Темняк» всовывают под мышку Кряжину и в девяти случаях из десяти в здании постепенно начинают просматриваться очертания предметов. Гром становится глуше, тучи укатывают куда-то на Охотный Ряд, оттуда – за Ильинку, а там и затихает вовсе.
– Иван, я ждал этого отпуска весь год, – признался, темнея душой, следователь Вагайцев. – Обещал свозить жену и тещу на Черное море. Но Смагин наотрез отказывает мне в этом, пока я не разберусь с делом Разбоева.
– Пальмы в снегу – это нечто, – качнув головой, подтвердил Кряжин. – Ты хочешь попросить меня свозить твоих в Гагры?
Вагайцев понял, что дальше «крутить луну» бессмысленно, нужно рассказывать еще один анекдот про Брежнева и идти к Любомирову, который откажет наверняка.
– Иван, я хотел попросить тебя об одной услуге...