Привели больного.
— Вот хочу с вами посоветоваться, — сказал Картасевич. — Стоит тут оперировать или не нужно? Пулевое ранение. Пуля вот здесь прошла, задела нерв. Рука, видите, висит. И мне, понимаете, невдомек: то ли она висит оттого, что нерв задет, то ли потому, что он двигать ею не хочет?
— Что значит «не хочет»? — обиделся больной.
— Не обижайся, голубчик, — фамильярно похлопал его по плечу Картасевич. — У нас существует правило: если нерв поврежден, мышцы усыхать должны. А у тебя не усыхают. Ну вот я и думаю, не повесил ли ты свою руку сам из каких-либо соображений, не имеющих отношения к медицине.
— Оставьте, — сказал Корепанов.
— Вы же нашего народа не знаете…
Алексей осмотрел больного. Тут и речи не могло быть о симуляции.
— Типичный рефлекторный паралич, — сказал он, когда больного увели. — Контузия нервного ствола. И как вы разрешаете себе так оскорблять больных?
— Вы думаете, он обиделся? Ничуть. Это — такой жук, что обидеть его никак невозможно. Грабитель. Застукали в мануфактурном магазине, а он — отстреливаться. Милиционера чуть не убил. Вот и получил «вышака». Двадцать пять… Это из той породы, что жить без решетки не могут.
«А ведь Никишин тоже отстреливался и тоже мог бы ранить милиционера или убить», — подумал Корепанов, а вслух сказал со злостью:
— И все-таки он на вас обиделся.
— Ну и черт с ним!.. Что вы скажете на это? — протянул он Корепанову рентгеновский снимок.
На снимке отчетливо виднелась торчащая у самого позвонка пуля.
— Убирать или оставить на память?
Алексей сказал, что надо убирать, обязательно убирать.
— Каким разрезом? Таким или таким? — Картасевич показал на себе линии предполагаемых разрезов.
— Надо сделать еще два снимка, — сказал Корепанов и стал объяснять, как уложить больного, чтобы на снимках легче было определить положение пули.
Вошли санитары с носилками.
— Кладите сюда, — распорядился Картасевич, указывая на стол. — Прелюбопытнейший случай. Мы все над ним вот уже две недели мозги сушим. Хочу, чтобы и вы посмотрели. История, значит, такова…
Он принялся рассказывать, но Алексей не слушал. Он уставился взглядом на высокого санитара с чуть согнутой вправо шеей.
— Лачугин? Дядя Саша?
Санитар посмотрел на Алексея, оправил на себе халат и сказал просто, будто они расстались всего несколько дней тому назад:
— Здравия желаю, Алексей Платонович. — И добавил уже с горечью: — Вот где встретиться довелось.
— Знакомый? — спросил Картасевич.
— Вместе воевали, — глухо произнес Корепанов.
Ему пришлось мобилизовать все силы, чтобы сосредоточиться на больном. Потом, когда консультация была окончена, он спросил Картасевича:
— За что он сидит, Лачугин?
— По указу. Зерно в колхозе украл. Семь лет.
— Я хочу побеседовать с ним.
Картасевич сказал, что вообще-то не положено, но для Корепанова он сделает исключение. Открыл дверь и позвал:
— Гражданин Лачугин, подите сюда!
Это «гражданин» по отношению к Лачугину резануло слух. Дядя Саша — вор!..
Лачугин вошел и остановился у порога. Он очень изменился. Цвет лица нездоровый, серовато-землистый. Морщины углубились, особенно складки у рта. Но это был все тот же Лачугин — высокий, широкий в плечах, с крепкими оголенными выше локтей руками — неутомимый труженик.
— Садитесь вот сюда, Александр Иванович, — сказал Корепанов, когда Картасевич вышел, и пододвинул стул поближе к себе. Лачугин сел. Несколько минут в комнате стояло тягостное молчание. Потом Корепанов спросил:
— Как же это произошло, дядя Саша?
Возвратясь в больницу, Алексей пошел разыскивать Ульяна Денисовича. Нашел он его в приемном покое.
— Лежит у нас такая больная — Лачугина с детьми? — спросил. — Она из Светлой Пристани.
— Лежит. В неврологическом отделении. Хроническое отравление мышьяком. Отец подобрал где-то зерно, думал, что хорошее, а оно оказалось протравленным… Почему вас интересует эта больная?
Алексей рассказал.
— А он здоров? — спросил Ульян Денисович.