В другом конце зала, за двумя сдвинутыми вместе столиками, пировала какая-то компания — шесть человек. Они были уже навеселе, много ели, громко разговаривали и до неприличного громко смеялись. Один из них — толстый, бритоголовый — поднялся и пошатываясь направился к эстраде, что-то шепнул Стельмаху, ткнул ему в руку ассигнацию и вернулся на свое место.
Стельмах поправил ремень, вздохнул, сдвинул черные, как смоль, брови и, по-прежнему не глядя на людей, стал наигрывать старую нэпманскую песенку.
«Купите бублики, гоните рублики…» — подпевал бритоголовый.
Он, должно быть, позабыл слова, потому что все время повторял одно и то же: «Купите бублики, гоните рублики…»
Когда Стельмах закончил, бритоголовый налил большой бокал вина и опять направился к эстраде.
— Разбередил ты душу, — бормотал он. — Спасибо, что разбередил душу… Выпей за наше здоровье, солдат…
— Стельмах! — громко позвал Корепанов.
Стельмах вздрогнул. Он увидел Алексея. Быстрым движением сбросил ремень, положил баян на табурет и, отстраняя назойливого толстяка, пошел к столику, за которым сидел Корепанов.
— Алексей Платонович! Товарищ начальник!
Они поздоровались.
Столик к этому времени освободился, официант убрал посуду.
— Садись, Яша, — предложил Алексей и попросил официанта принести ужин на двоих и бутылку вина.
— Быстро! — добавил Стельмах.
Официант метнулся к буфету, тотчас же возвратился с бутылкой и заработал штопором.
Алексей налил бокалы.
— Выпьем за встречу, Яша!
— За такое дело можно и выпить.
Стельмах ел и все время говорил.
— Я мог думать о чем угодно, только не о том, что встречу вас. И вдруг появляется Алексей Платонович и кричит: «Стельмах!» С ума сойти можно. А где Анна Сергеевна?
— Ее нет… — тихо произнес Корепанов.
Яша несколько секунд молча смотрел на Алексея, потом ударил себя кулаком по колену. Смуглое подвижное лицо его исказилось.
— Такого человека!.. Как же вы не уберегли ее, Алексей Платонович?
— Не надо об этом, Яша.
Стельмах понимающе посмотрел на него, помолчал немного и сказал тихо:
— Давайте выпьем еще по одной, Алексей Платонович.
Они выпили.
Алексей внимательно присматривался к Стельмаху. «Почему он кажется мне каким-то другим? А может быть, это из-за волос. В госпитале он был острижен, а сейчас вон какой чубище — черный, с чуть заметной синевой, слегка вьющийся. А может, этот рубец — через правый висок от глаза к уху? Раньше его не было».
Алексей спросил, откуда шрам на виске.
— Это — уже под Берлином, — ответил Стельмах. — Мне везет, как утопленнику. Хотел посмотреть Берлин — не довелось. Хотел с Гитлером поговорить — опять не удалось: отравился собака.
Подошел официант. Директор просит Стельмаха вернуться на эстраду. Надо играть.
— Скажи ему, пускай он сегодня сам играет, — зло ответил Яша.
— Почему ты здесь? — поинтересовался Корепанов. — Я помню, ты мечтал вернуться в Одессу.
— Долго рассказывать…
— Но все-таки?
— В Одессу мне никак нельзя.
— Почему нельзя? — удивился Корепанов.
— Там у меня очень много родни и очень много знакомых.
— Разве это плохо?
— Когда ты не хочешь, чтобы тебя видели вот на такой эстраде, с баяном, — плохо…
Алексей налил еще вина.
— Пей.
Стельмах проглотил слюну, потом решительно отодвинул бокал.
— Нет, не буду.
Когда люди не хотят почему-либо пить, они говорят «не хочу».
Стельмах сказал «не буду»…
— Неужели ты не мог найти себе другую работу, Яша? Ты ведь говорил, помню, что слесарь хороший и электрик тоже.
— И механик, между прочим, — добавил Стельмах. — Последние полгода на войне я танки ремонтировал. И за это меня опять к ордену представили.
— Так в чем же дело, Яша? — недоумевал Корепанов.
— Вы, наверное, думаете, что мне очень нравится сидеть здесь, смотреть на рожи этих торгашей и по их заказу играть «купите бублички»? — спросил Стельмах. — Как бы не так. — Он замолчал, ожидая очередного вопроса, но Алексей тоже молчал. — Вот вы говорите, что у меня много специальностей. Правильно. Я и слесарь-механик и электрик. А если раздобуду инструменты, смогу и часы ремонтировать.
— Так в чем же дело? — в который раз повторил свой вопрос Корепанов.
Стельмаху, видимо, нелегко было говорить. Он хмурил брови, тер лоб, смущенно поправлял гимнастерку и опять тер лоб. Наконец решился: