— Вам я скажу, Алексей Платонович. — Он наклонился вперед и продолжал, чуть понизив голос — Понимаете, Алексей Платонович, мне нельзя по вечерам оставаться самому. Такое в голову лезет… Это — после контузии. И потом… Я стал пить. Я иногда так набираюсь, до потери сознания. И самое главное — я ничего не могу поделать с этим. — Он опять помолчал немного. — Вы думаете, я не пробовал работать? Пробовал. И электриком, и слесарем, и комендантом в общежитии. Мне платили хорошо. Но что, если получки хватает всего на два-три вечера? А тут… — Он вынул из кармана скомканные бумажки и показал Алексею. — Кроме того, здесь еще и подносят иногда…
— Видел, — сказал Корепанов.
Опять подошел официант и передал распоряжение директора идти на эстраду.
— Скажи ему, чтобы он шел к чертовой матери! — уже с раздражением произнес Стельмах и взялся было за стакан, но тут же убрал руку.
Официант ушел. Вместо него опять появился бритоголовый. Он очень извиняется перед товарищем офицером, но нельзя лишать людей музыки. Люди хотят музыку.
Стельмах со злостью рванулся к нему.
— Сиди, Яша, — удержал его Корепанов и повернулся к бритоголовому. — Это мой фронтовой товарищ, — произнес тихо, но внушительно. — Однополчанин. И нам нужно поговорить.
— Фронтовой товарищ? Это я понимаю, — пьяно закивал толстяк. — Я тоже — фронтовой товарищ и тоже однополчанин. Ну, конечно, раз нужно поговорить… Т-шшш!.. Я ухожу.
И он ушел, ретируясь задом, прижав руки к груди и низко кланяясь.
— Послушай, Яша, — сказал Алексей, когда бритоголовый отошел. — Я сейчас назначен главным врачом крупной больницы. Нам нужен электрик. И слесарь-механик нам тоже нужен. Короче, нам нужен такой человек, как ты. Я тебе оставлю адрес, если надумаешь…
Он полез в карман за блокнотом и уже собирался было писать, но Стельмах положил свою ладонь на его руку.
— Одну минуточку, Алексей Платонович: мне надо поговорить с хозяином… Между прочим, порядочная сволочь.
Он ушел в соседнюю комнату и вскоре вернулся в шапке-ушанке и короткой солдатской шинели, затягивая на ходу ремень. Потом захватил баян и подошел к Алексею.
— Когда поезд?
Алексей посмотрел на часы.
— Через полтора часа.
— Этого хватит, чтобы собраться.
— Очень хорошо, — сказал Корепанов. — Вдвоем в пути — всегда веселее.
2
Когда Алексей вернулся из Киева, города было не узнать. Его припорошило снегом, и потому все — и дома, и деревья, и скверики — все, все выглядело как-то по-иному — чище, торжественней. Даже развалины и те не бросались в глаза.
Алексей устроил Стельмаха в гостинице и, заскочив в здравотдел, направился в больницу.
Ульян Денисович представил ему завхоза, коренастого человека в добротном чуть повыше колен полушубке и смушковой шапке. Голова его и формой своей, и кирпично-красным цветом лица напоминала большую луковицу. Вот почему Алексей не смог удержаться от улыбки, когда завхоз протянул ему свою короткую с толстыми пальцами руку и отрекомендовался смешным, срывающимся на фальцет голосом:
— Цыбуля.
— Тот самый знаменитый Гервасий Саввич? — спросил Коваля Корепанов.
— Тот самый, — подтвердил Ульян Денисович.
Цыбуля посмотрел на Корепанова, откашлялся и спросил, обращаясь не то к новому начальнику, не то к Ульяну Денисовичу:
— Значит, опять собрание собирать будем, чи как?
Алексей сказал, что хочет сначала посмотреть больницу. Ульян Денисович глянул на часы, замялся: у него сейчас прием в поликлинике, так что…
— А мне все Гервасий Саввич покажет, — сказал Корепанов. — Меня прежде всего хозяйство интересует. А ведь по хозяйству он главный? Не так ли?
— Именно так! — сказал Ульян Денисович.
Цыбуля удовлетворенно потер свой гладко выбритый подбородок и расплылся в довольной улыбке.
Больница была велика. Ее корпуса занимали целый квартал. Говорили, что у немцев тут размещалось более двух тысяч раненых, а сейчас работает всего три отделения общей сложностью на сто коек — инфекционное, куда госпитализировали преимущественно тифозных, туберкулезное, где больше умирали, чем выздоравливали, и небольшое кожно-венерическое.
Несколько зданий, расположенных в глубине двора, были взорваны и превращены в груды щебня. Северный двухэтажный флигель стоял полуразрушенный. Остались только стены, лестницы да балки от потолочных перекрытий — ни крыши, ни оконных переплетов, ни полов…