Уже совсем обессиленные добрались беглецы до кургана. Приложил Андрий ухо к земле, слышит — журчит вода. И давай копытом о землю бить. А земля, что камень, не поддается. Передохнул Андрий и опять колотить принялся. И так всю ночь. Уже зорька занялась, светать стало, а воды все нет и нет.
Взобрался Андрий на курган. Видит — лежат его братья и сестры, не в силах подняться, смотрят на него с тоской и надеждой, а у него кровь из-под копыт сочится. И вспомнил он, как сказал старик: «Только надо крепко ударить, сынку, очень крепко».
И собрал в себе последние силы Андрий, разогнался с того высокого кургана — и грудью об землю. И земля раздалась. И хлынула вода. И стало большое озеро у подножия того кургана. Только Андрий этого уже не видел.
Шли годы, вокруг озера выросли большие деревья. В самую жаркую погоду было тут прохладно, как майским утром на лугу. Олени паслись в степи, а воду пить приходили сюда. И отдыхали тоже тут. Они ведь не знали, что им надо испить воды не озерной, а речной, чтобы опять людьми стать. Андрий им этого сказать не успел…
Наконец показался заповедник. Алексей вначале принял его за облачко. Оно лежало у самого горизонта и по мере приближения все росло, росло, пока не превратилось в огромный зеленый курган.
Это было какое-то чудо. Сухая степь, выжженная, мертвая, упиралась в зеленую стену.
Балашов остановил машину в тени высокого кустарника. Они прошли по узкой аллее к пруду.
Вода в пруду была холодная, словно подземные родники питали его. Но никаких родников там не было. Просто пруд очень глубокий, и огромные развесистые деревья почти целиком закрывали его от солнца.
— Хорошо! — восхищенно прошептал Алексей.
Злой степной ветер не долетал сюда, только шелестел верхушками деревьев, прежде времени желтил листья, сбивал их, и они медленно падали, ложились на воду золотистыми бликами. В степи даже цикады притихли, а тут неумолчный птичий гомон, буйное раздолье зелени, золотистые блики на темно-голубом зеркале.
«И в самом деле — живая вода», — подумал Алексей.
— Вы знаете легенду об олене? — спросил он, выкладывая из полевой сумки на белую салфетку бутерброды.
— Знаю, — сказал Балашов, тоже вынимая из большого портфеля снедь — огурцы, вареные яйца, сало. — В действительности, конечно, было не так. Все было проще, прозаичней. Облюбовал эту степь богач-помещик, пробил артезианский колодец, выкопал пруд, построил усадьбу, вокруг усадьбы посадил деревья, понавез потом всяких диковинных зверей и оленей в том числе. Их здесь много было до войны. Во время оккупации немцы перестреляли всех до единого. Вот она, какая быль, — продолжал он, нарезая хлеб крупными ломтями. — Горше полыни эта правда для народа. А народ хочет, чтобы все красивое чистыми руками делалось и людьми с чистой совестью. Потому и придумал он такую легенду.
Ел Балашов с аппетитом и характерной для крестьянина неторопливостью, с уважением к еде. Он разрезал огурцы на половинки, густо посыпал их солью и, прежде чем отправить в рот, смотрел на них. И к ломтю хлеба тоже присматривался, прежде чем откусить.
Алексей бросал в пруд крошки хлеба и следил, как серебристые рыбки гонялись за ними. Иногда показывалась и крупная рыба. Выставив широкую черную спину с красным плавником, она тоже бросалась к хлебу, но, завидев людей, тут же испуганно уходила вглубь. И все это — прохладная вода, густо-зеленая трава на берегу озера, птичий гомон и сытое довольство природы — никак не вязалось с тем, что видел Алексей за последние дни, кочуя из района в район, — засухой, нуждой, недоеданием.
«Удивительное дело — вода», — думал Корепанов. На прошлой неделе был он в Степном, познакомился там с другом Гервасия Саввича — Глыбой Иваном Гордеевичем. И вот этот Глыба тоже мечтал о воде. Он показал Алексею местное чудо-юдо — усадьбу многодетного колхозника по фамилии Калабуха. Был у этого Калабухи на приусадебном участке сад вишневый — особая вишня какая-то, крупная, мясистая. Прошлой осенью поругался этот Калабуха с фининспектором, выплатил налог, а весной все деревья — под корень. А на их месте кукурузу посадил. И выросла кукуруза как в сказке — почти в три метра высотой. Початки огромные и по нескольку штук на каждом стебле. Иван Гордеевич говорил, что Калабуха со своего участка не меньше ста пятидесяти пудов зерна возьмет, потому что — вода. Усадьба у самой реки расположена. Утром — ни свет ни заря — он всех домочадцев на ноги подымает и давай воду носить. Вот и выросла. Не кукуруза, а лес дремучий. «Каждое утро специально хожу, чтоб полюбоваться, — говорил Глыба. — А в поле у нас вся пожухла».