Алексей попросил принести историю болезни Сенечкина, долго просматривал ее, потом сказал:
— Вообще-то правильно сделали, что выписали, но я напишу Бритвану, чтобы следил.
После обхода Алексей имел неприятный разговор с Ракитиным. Во время его отсутствия Ракитин занял для своих больных еще две палаты, и Корепанов попросил освободить их: нужны для легочных больных.
— Вы снова собираетесь оперировать на легких? — спросил Ракитин.
— Собираюсь, — ответил Корепанов. — Но палаты нужно освободить независимо от этого.
Ракитин понимал: с возвращением Корепанова объем хирургической работы увеличится, и все же ему не хотелось отдавать палаты.
— Я полагаю, что до открытия моего отделения вы могли бы поступиться, — сказал он улыбаясь.
— Больше десяти коек выделить не могу, — сказал Корепанов. — Этого мало, конечно, но скоро откроется ушное, и тогда у вас будут все пятьдесят. А пока…
— Если б я был главным врачом, — начал Ракитин, — я бы по отношению к вам…
— Я не только главный врач, — оборвал его Корепанов. — Я еще и хирург.
— Я тоже хирург, — резко сказал Ракитин и вышел из ординаторской.
Корепанов посмотрел ему вслед и пожал плечами. Неужели не понимает человек, что это все-таки хирургическое отделение, а не ушное?
В конце дня Ракитин зашел к Алексею в кабинет.
— Я сегодня погорячился, Алексей Платонович… Поверьте, это не от плохого характера и не от плохого к вам отношения, это — забота о больных… Так вы уж простите…
— Да оставьте вы свои извинения, Юрий Максимович. Для пользы дела иногда и поспорить полезно. Но сегодня вы были неправы. В любом деле надо видеть элемент первостепенности.
— Это — общее, — сказал Ракитин. — А мои больные всегда у меня перед глазами. Это — личное. Ведь существует и личное? Или вы не согласны?
— Согласен, — ответил Корепанов. — Но палаты нужно освободить.
Ракитин глянул на Корепанова исподлобья и сказал с подчеркнутым спокойствием:
— Я завтра же выпишу из этих палат всех больных.
— Вы будете выписывать их по мере выздоровления. А новых направлять только тех, о которых мы говорили… Простите, меня ждут.
Вместе с Ульяном Денисовичем Корепанов долго обследовал Стельмаха. Надо оперировать. И чем раньше, тем лучше. Говорить об этом сразу же не хотелось, и Корепанов предложил Стельмаху лечь на койку, с тем чтобы подкрепиться немного. Тот отрицательно покачал головой. У него целый ворох дел. Елка для больных — раз. Концерт в школе Красного Креста — два… Всего не перечесть. Дней десять назад он, может, и согласился бы, но сейчас ему стало лучше. После Нового года — пожалуйста.
— Хорошо, после Нового года, — согласился Корепанов.
Он решил, что будет оперировать Стельмаха примерно через месяц, после тщательной подготовки. Но операцию пришлось делать срочно.
В ночь под Новый год, около десяти вечера, прибежала Люся, бледная, испуганная: только что привезли Стельмаха в карете скорой помощи. Он играл на баяне, пел и вдруг… Его сейчас смотрит Ульян Денисович в приемном покое.
— Боже мой, да что же это будет? — произнесла она и, ткнувшись головой в плечо Корепанова, глухо разрыдалась.
Алексей усадил ее в кресло, позвал Архиповну и, надевая на ходу пальто, пошел в приемный покой.
2
Операция продолжалась долго — более трех часов. В операционной было тревожно. Смерть стояла рядом и, казалось, только и ждала малейшей неосторожности. Это понимали и Корепанов, и Лидия Петровна, которая ассистировала ему, и Ульян Денисович. Понимала это и Михеева. Только Стельмах был спокоен. Он слепо верил Корепанову и потому не сомневался в благополучном исходе. Но после операции, уже в палате, ему было очень плохо. А ночью стало еще хуже. Тупая боль шла откуда-то из глубины грудной клетки, не давала покоя. И потом — все время не хватало воздуха. Порой он пытался вздохнуть поглубже, но тогда вспыхивала такая боль, что дыхание и вовсе останавливалось. Приходилось давать кислород.
Боли держались долго. После укола они утихали на короткое время и наступало приятное забытье. Хотелось спать. Но Стельмах боялся уснуть. Ему казалось, что стоит уснуть хоть на минуту — и он обязательно задохнется. Чтобы не заснуть, он принимался думать.
Вспоминал осень сорок третьего года, госпиталь в Смоленске, где он лежал после тяжелого ранения, такой же беспомощный, как сейчас, маленькую палату-одиночку, специально для него отведенную, и дядю Сашу, который умел, как никто, переложить, не тревожа ран, сначала на носилки, потом на стол в перевязочной и снять повязки так, чтоб не чувствовалось. И еще он вспоминал пожар в госпитале, как полз по коридору к выходу, теряя сознание, и как тот же дядя Саша поднял его на руки и понес в палату, беззлобно поругивая: «Дурак ты, Яшка. Горит на четвертом и в другом флигеле совсем. Сюда только дым затянуло. А ты наутек». И как от этих слов сразу стало спокойно: пропал страх и боль ушла куда-то…