В зеленом коротком хитоне летала в танце с нимфами. Смеялась, брызгалась в них водой, остро ощущая разлитую в воздухе под пальцами жизнь. Выслушивала радостную Деметру – и улыбалась таинственно и уклончиво, улыбкой, принесенной оттуда, снизу.
- Милая, - охнула Деметра, вдохнув аромат ее нового цветка. – Какое чудо! Надышаться не могу, - и все пыталась подобрать слова, потом открыла глаза и ойкнула, узрев цветок: черный, сморщенный и весь утыканный иглами, как бы говорящий: а ну, подойди!
- Что э-т-то…
- Это цветку сделали больно, - пояснила Макария, поворачивая его так и этак. – Когда он еще был семечком. Теперь он никому не верит. И не может быть красивым. Может только дарить аромат. Его теперь нельзя взять напрямую, смотри, - стиснула ладошку, и Деметра вскрикнула, когда шипы впились в ладонь внучки. – Можно только – вот так, тихонько…
Тонкими пальцами слегка коснулась скорченных, словно обожженных лепестков – и аромат стал сильнее и чище.
- Где росли дочери Зевса? – спросила Макария у цветка. Цветок и Деметра молчали, тогда она ответила сама себе. – На Олимпе. Где росли дети Посейдона? В глубинах подводья. Где росла Макария, дочка Аида?
И подняла кудрявую голову, задумчиво оглядывая цветник Деметры Плодоносной – бескрайний, наполненный диковинными растениями, деревьям, невиданными в мире смертных цветущими кустарниками.
Сама Плодоносная стояла с опущенными руками.
Молча смотрела в глаза своей вдруг повзрослевшей внучки.
Почему она раньше не замечала, какие они черные?
Но Макария уже тихонько засмеялась, обняла бабушку, увлекла ее к нимфам – водить танцы по весенним лугам. Дочери весны ведь положено танцевать и петь?
Дочери невидимки положено скрывать истину за медными ресницами. Переливчатым пением, пышными венками из мертвых цветов.
Подземные, наверное, все такие, - молчит Макария. Все не на виду. Представь себе, что там – в глубине, и станет ясно. Хочешь, я скажу тебе, бабушка, откуда взялась серая стена в глазах моего подземного отца? Выросла по кирпичику из великой любви – Зевс и Посейдон о такой вряд ли слышали, у них же детей – как ресниц у Аргоса… Из любви и из боли – потому что единственной дочери однажды придет пора определиться. Жизнь или смерть. Поверхность или подземный мир. Стена укрепилась нежеланием сделать выбор дочери мучительным и острым – сотворить разрыв между матерью и отцом. Знаешь, бабушка, мой отец - воин. Как воину поладить с маленькой дочкой, которую на самом деле очень любишь? Просто быть рядом, тенью: в шлеме, между судами, в саду ее матери. Мелькать между деревьев, глядя на нее издалека, и радоваться, что радуется она.
А еще сделать ей подарок…
Олимпийцы не заметили, как Макария стала своей. Просто влилась, как будто была с матерью все время, просто ее не замечали. Вдруг оказалось, что она слушает рассказы Афродиты о ее любовных похождениях, вместе с Афиной прохаживается по оружейным комнатам, сочувственно кивает, когда Гера в очередной раз колотит посуду («Да, да, тетя, он такой… на, вот еще амфору грохни, очень тонкая, хорошо разлетится!») Помогает Гебе удрать с Олимпа к смертным, прикармливает ланей на пару с Артемидой.
Выяснилось как-то внезапно, что Арес и Аполлон чересчур низко кланяются богине плодородия при встрече. Деметра неярко светилась от счастья, когда ее в очередной раз поздравляли с такой внучкой. Почтительной, веселой, светлой, всеми любимой и ни разу не подземной.
Только Персефона с тревогой посматривала на загадочную улыбку дочери – та временами напоминала ей улыбку одной подземной богини с тремя телами. Поглядывала, но не пыталась разговорить. Знала: не услышит правды.
И смирилась с этим.
А Макария училась молчать. Среди шуток, веселых сплетен о подземельях, среди невинных фраз («Представляете, как-то решил со мной познакомиться один смертный пастушок, так я ему сказала – ты сначала с папой моим поговори…») – словно в ворохе пестрых лент, прятала остро заточенную истину.
Никакого определения не будет. Я – дочь двух разделенностей – не собираюсь разрывать себя надвое.
Я буду связывать воедино.
*
Во дворце подземного царя был предусмотрен обширный зал, где можно упражняться в мечевом бое. Время от времени подземный царь неспешно шествовал туда в сопровождении своего посланца – и возвращался несколько менее нахмуренный, чем обычно.
На этот раз Владыка вошел в зал в одиночестве. Послание гласило: «Будь в мечевом зале перед обеденной трапезой», - зачем, Гипнос не сказал и только строил таинственные гримасы, одна другой уморительнее.
Свист пришел неожиданно. Аид повернулся, подставляя лезвие прыгнувшего в руку меча. Раз (странно, неумелый противник), два (неопытный, что ли?), три (о, зато задора довольно много, Гермес, что ли, решил развлечься?).
- Бездарно дерешься.
- Конечно, бездарно, - весело отозвалась пустота голосом дочери. – Я вообще-то и не умею.
Шлем покинул рыжеволосую головку, Макария держала его в одной руке, второй держала короткий клинок гефестовой ковки. Подумала, положила хтоний на пол. Клинок протянула отцу.
- Не умеешь? – эхом повторил тот.
Стена во взгляде треснула, камень выцвел до глины.
- Нахваталась у Афины и Ареса. Афине сказала: я ведь живу в очень опасном мире, мне нужно защитить себя. С Аресом было еще проще. Он решил, я любуюсь его удалью.
Аид молча стоял напротив дочери, поворачивая в пальцах ее меч (Гефест ковал по руке подземной царевне, сразу чувствуется).
- А Гефесту я ничего не стала говорить, он никогда не задает лишних вопросов.
Он кивнул. Не смотрел на клинок, смотрел только в глаза дочери.
Теплое отражение своих собственных глаз. Отражение шептало: «Слова – шелуха, отец. Хочешь – мы поговорим по-настоящему? Я умею».
- Скажи, - легким тоном продолжила дочь Весны, – где мне найти в подземном мире сильного мечника, чтобы научиться владеть клинком? А то я боюсь драться слишком уж бездарно.
В стене открылась дверка. Маленькая, узкая… «Зачем?» - просочилось оттуда почти неявно.
- Потому что ты живешь в очень опасном мире? – спросил он вслух.
- Потому что я хочу быть готовой взять любой жребий. А быть готовой трудно, когда умеешь только танцевать и выращивать цветы.
«Однажды ты сделал мне очень хороший подарок, папа. Целый мир, наполненный светом, запахами, песнями – в подарок дочери к рождению. Все краски, все цветы, все звуки. Это был очень хороший подарок. Но сегодня я хочу другой».
Дверь во взгляде отца стала шире, когда он медленно, в задумчивости взвесил свой клинок и встал напротив дочери в позицию.
«И ты правда хочешь такую игрушку?»
«Еще бы не хотеть».
Подземное лезвие мягко вспороло воздух. Изящно взметнулась девичья ручка с мечом – в ответ.
Дзынь!
«Странно для первого выбора».
«Потому что это не первый. Но о первом я тебе расскажу. Если захочешь».
Пламя факелов недоуменно мерцало, бросало страстные отблески на базальтовые стены. Пламя качало головами: недоумевало, что нужно двум теням: высокой, широкоплечей, и хрупкой, девичьей. Тени мягко пригибались, уклонялись, то подаваясь навстречу друг другу, то отходя на позиции, под бесконечный звон клинков.
Тени молчали.
«Здесь сильнее. Хорошо! Не подставляй удар под прямой. Обтекай! Ускользай! Теперь атака. Сверху. Выпад. Хорошо».
Волосы рыжее пламени полыхали в воздухе – дополняли черноту других волос, схваченных царственным венцом, но таких же растрепанных.
«Я никогда ничего не выберу. Я еще не знаю, как я это сделаю – но я навсегда останусь на поверхности. И всегда буду в подземном мире. Жизнь и смерть – не разные стороны. Это единое целое. Я хочу быть цельной, отец, а для этого мне не хватает подземного мира. Не хватает… тебя. Потому что можно ли увидеть подземный мир по-настоящему, когда рядом с тобой нет его Владыки?»
«Ты хочешь увидеть его за четыре месяца?»