- Проклятая…
Но собака не уходила. Огромная, тёплая, живая, она терпеливо лежала подле него, словно пришла, чтобы остаться навсегда. «В радостях и в невзгодах», - говорилось в венчальном благословении, но для принявшего целибат Вильгельма эти слова были пустым звуком, вместо друзей у него имелись только союзники, а что значило обнять другого, он уже и не помнил. Или?..
Рука его, повинуясь не разуму, но инстинкту, обхватила собаку за шею, привлекая к себе. Лицо уткнулось в грязную шерсть как в грудь родного человека. Ласково заскулив, собака снова лизнула его. Настоящая. Надёжная. Рядом.
Вильгельм прижался к ней, как в детстве никогда не прижимался к матери, и замер. Казалось ему или нет, что дыхание их звучало теперь в унисон? Внушил он себе, или было это въяве, что он принимал на себя ее боль, а она – его муки? Он видел теперь ее будущее, а она прощала ему его прошлое. Сердце ее переполняла любовь, а его – пустота. Но она прощала ему и это, и делилась любовью своей – бесконечной и безусловной, не зависящей от обид, времени и смерти, врачуя его душевные раны, о которых он даже не подозревал. И кто кому шептал теперь «Живи, живи, живи…»? Нет, Господь не отвернулся от него! Неисповедимы Его пути – и неисчислимы Его облики!
Слёзы боли и счастья катились по щекам Вильгельма. «Если именно так сходят с ума, чего же я медлил все эти годы?» Жалел он лишь, что не знал ее имени.
- Живи, живи… - шептал он, сам не зная, кому, пока вдалеке не стукнула открывающаяся дверь и не зазвучали сонные голоса кухарей. Глаза его распахнулись, заморгали, привыкая к тусклому свету, пробивающемуся сквозь окна.
- Жи…
Рассвет.
Теобальд, коленопреклонённый, встретил восход в замковой часовне. Огарки десятка догоревших свечей расплылись по алтарю перед распятием. В воздухе витал запах тёплого воска и ладана. В косяк коротко стукнули, дверь распахнулась, впуская ночной заморозок с неуверенным светом утра и задувая последнюю свечу. За спиной зазвучали шаги. Секретарь не двинулся с места. Взгляд его, немигающий и потухший, был обращён куда-то в потустороннюю вечность, словно этим ночным бдением закончил он на земле все свои дела. Губы медленно шевелились.
- Тео?.. – Ричард нерешительно остановился чуть поодаль, не зная, что спросить – и как.
- Детский поступок… - шептал Теобальд, отвечая себе на собой же заданный вопрос. – Ни Эда, ни Лисичку… этим не вернуть…
- Кого? – не понял рыцарь.
Теобальд недоумённо поднял глаза на рыцаря, будто только что обнаружив рядом другого человека, но тут же снова опустил.
- Аделину. Лисичка – ее детское прозвище. Забыл?
- Нет, что ты! - затряс головой кастелян. – Просто не сразу вспомнил. Ты ее так один называл, в основном. Ты же его и придумал.
Теобальд его словно не слышал.
- А потом наши пути разошлись. Если бы Эд не был в неё влюблён… до безумия… я бы ни за что… никогда… Потому что она… меня… И я ее тоже. Но он – наследник рыцарского звания отца… имения… пусть маленького… а я – никто, второй сын, у которого… который…
- Погоди. В смысле, ты хочешь сказать… – брови Ричарда озадаченно поползли вверх, – что у вас с Лисич… с Аделиной была?.. Что ты и она друг друга?..
- У нас с ней была крепкая детская дружба, Дик. По крайней мере, мы все трое так думали. Пока не… Я заявил, что не люблю ее, чтобы она назло мне вышла замуж за Эда. Душа моя истекала кровью, но я гордился собой… своей жертвой… А теперь… кому и какая разница. Всё в мире преходяще и относительно. Сегодня ты архангел с пламенеющим мечом, а завтра…
Плечи Тео снова опустились. Ричард наморщил лоб, складывая неочевидное с невероятным и отбрасывая непонятное, и проговорил:
- Так значит, ты затеял это не из-за тридцати восьми сероглазых. И даже не из-за Эдберга.
- Нет, из-за них! И из-за брата тоже! Это… слишком долго объяснять, Дик. Просто знай: всё, что я говорил тебе вчера – правда. Но если бы не Лисичка… Это была последняя капля. Дик, ты не знал Эмму де Гало, но я-то!..
Он лихорадочно оглянулся на кастеляна, сжимая кулаки.
- Ее дар не мог придти от Врага! А значит, и способности остальных тоже! Ты понимаешь… Тридцать восемь невинных душ! Сорок с Лисичкой и Эдом! Триста сорок или семьсот сорок, или тысяча сорок – если посчитать тех, кого никогда не вылечит тот каменщик и бедная маленькая нормандка! С того самого момента на площади, когда я впервые понял это, единственное, о чем я просил Господа – о нет, я молил его о множестве разной суетной ерунды, но единственное, о чем я просил его по-настоящему – об искуплении своей вины в их гибели! Захолустный монастырь пожизненно, лишение сана, преследование законом – я всё приму со смирением! Но Бог в наказание за мои грехи сперва отнял у меня брата и любовь… Однако так и должно быть. Я виноват. Смерть за смерть…