Отчаяние сверкало во всех глазах, но, тлея в зеницах владыки, оно становилось пылающим сигнальным костром.
Призывом к ужасающей богине плодородия и красоты.
«Будь ты проклят, Гердей! Будь проклят!»
Кашмирцы и бахианцы теперь называли шатёр визиря гаремом, и для Кальпура с его чутким носом, шатёр смердел вонью бесчисленных совокуплений, настолько спёртым — даже пропитанным — жарким дыханием, пóтом и семенем был воздух внутри него. Фира, само собой, находилась там: жизнь королевских наложниц ограничивали законы Кашмира и их обычаи. Она, как всегда, сидела одновременно и слишком близко, и чересчур далеко, как всегда, была и чересчур, и совершенно недостаточно одетой. Расположение её духа, обычно колеблющееся между каменной холодностью и нервозностью, сегодня было столь же исполнено ликования, насколько его самого терзала тревога. Впервые Фира откинула за плечи свои густые волосы, выставив напоказ непомерную чувственность.
Сайнадский эмиссар изо всех сил старался не утонуть в её огромных чёрных очах.
Кальпур оценил изобилие пищи — дичь, сыр, хлеб и перец, великий дар Триединства, — но опасался, что честь разделить с визирем завтрак рискует быстро превратиться в честь быть снова выбраненным и подвергнутым издевательствам. Челефи не так давно отказался от каких-либо попыток изображать из себя дипломата, вместо этого прибегнув к «более непосредственной тактике», как великодушно он называл свои несколько истеричные вспышки раздражения. Посол Сайнадского царства старательно изучал разломленную краюху хлеба на тарелке перед собой, пока Челефи, нависая над ним и тыкая куда-то в небо указательным пальцем, требовал, чтобы царь Велес по меньшей мере прислал ему корабли!
Фира рассматривала их обоих, как делала это всегда, развалившись с ленивой небрежностью, свойственной шлюхам и девственницам — тем, которым известно либо слишком много, либо слишком мало, чтобы о чём-либо беспокоиться. Разнообразие оттенков ликования оживляло её лицо, но в глазах жрицы не было и тени насмешки.
Казалось, весь мир в этот день был для неё подлинным даром.
— И кого? Кого страшится великий царь⁈ — вопил Челефи.
Кальпур продолжал изучать хлеб у себя на тарелке. Чем глубже ужас проникал в душу визиря, тем чаще он отвечал на свои собственные вопросы — вплоть до того, что собеседники стали ему не нужны совершенно.
— Императора Дэсарандеса!
Он говорил как человек, чей разум своими острыми гранями постоянно терзает его самого.
Эмиссару уже пришлось испытать на себе подобные «переговоры», и он знал, что сейчас ему нужно просто ждать, когда Челефи готов будет услышать ответ.
— А мы стоим здесь, прямо здесь! Перед вратами его столицы! Всё, что нам нужно — это корабли, слышишь меня, человек, корабли! И Велесу, нет, всему могучему Сайнадскому царству, никогда больше не нужно будет бояться!
— Даже если бы я мог это сделать, — наконец резко возразил Кальпур, — понадобились бы месяцы для…
Послышался громкий и странный треск, будто бы огромная льдина раскололась пополам. Земля начала вдруг разъезжаться, как брошенные на воду доски.
Челефи упал к нему на колени, а потом посол, на пару с визирем, опрокинулись назад, рухнув на землю одной брыкающейся кучей.
Мир превратился в колышущееся безумие, и всё же Фира каким-то образом умудрилась встать.
— Да-а-а! — завопила она, перекрикивая поднявшийся грохот. — Твои дети слышат твой голос, о богиня!
Шатёр шатался, повиснув на стонущей арке. Варварская коллекция награбленных трофеев и роскошной мебели кренилась и раскачивалась подобно пляшущим трясунам. Хрупкие вещи ломались со скрипом и треском.