Тем вечером министр прислал в её апартаменты стопку небольших, с ладонь, листов плотной бумаги с различными благословениями. Когда-то давно, обнаружив своё лицо на монетах, которые верноподданные называли «серебряными императрицами», а отступники «блестящими шлюхами», она буквально онемела, не зная, стыдиться ей или гордиться. Однако сейчас Мирадель не смогла сдержать слёз, увидев эти грубые помятые бумажки, на которых неаккуратно были написаны пожелания удачи, здоровья и прочих, обыденных, но крайне желанных вещей.
Они казались ей необычайно дорогими, священными…
Непобедимыми.
И разве она чужая для них, после того как поднялась с самого низа? Когда помнила дни, в которые было нечего есть, а её мать побиралась по улице, выпрашивая милостыню?
Как вообще могла она не сломаться?
Во всех прочитанных ею историях авторы объясняли события чьей-то волей, верностью принципам или богам. Истории эти повествовали о власти: Милена всегда обнаруживала в описании чей-то каприз. Конечно же, исключением был лишь великий Харакилтус Лиграгас, который не стеснялся и не боялся ничего. Даже критиковать устройство имперской армии.
Побывав рабом на галере, этот человек понимал обе стороны власти и умел тонко обличать кичливость могущественных. Его «Очерк о достоинстве» вечер за вечером заставлял её сжиматься в комок по этой самой причине: Харакилтус Лиграгас понимал природу власти в смутные времена, знал, что история мечет игральные кубики вслепую. Он сам писал, что «в черноте вечной ночи разыгрывается постоянная битва, призрачные люди рубят наугад и слишком часто попадают по своим любимым». Мирадель никак не могла забыть эту фразу.
Теперь императрица понимала и тот постыдный клубок, то переплетение невосприимчивости и ранимости, которое сопутствует власти — достаточно хорошо, чтобы не заниматься бесконечно их разделением. Она не была дурой. Она уже потеряла слишком многое и не доверяла любым последствиям, не говоря уже о своей способности повелевать сердцами людей. Толпа могла называть её любым именем, однако носящей его женщины попросту не существовало. Действительно, она сделала возможным такой поворот, но скорее не в качестве колесничего, а в качестве колеса. Она даже дала своей империи имя, на которое люди могли обратить свою веру, и кое-что ещё.
Однако она даже не убила ту волшебницу Йишил, по правде-то говоря.
Быть может, это и объясняло её новую привычку стоять на широком дворцовом балконе — именно там, где она находилась теперь, в этом самом месте. Останавливаясь здесь, Милена обретала способность отчасти понять ту легенду, которой стала сама, этот безумный миф. Взирая отсюда на собственный город, женщина могла обратиться к фантазии, к величайшему из всех великих обманов, к повести о герое, о душе, способной каким-то образом выпутаться из тысячи мелких крючков, каким-то образом воспарить над сумятицей и править, никому не подчиняясь.
Милена сомкнула веки, приветствуя мягкое и тёплое прикосновение солнца к лицу, это ощущение оранжевого света. С каждым новым днём с кораблей высаживалось всё больше и больше солдат, укреплявших силы гарнизона. Подтягивались войска с Капацири и Ипсена. На подходе закалённые северяне Вентуриоса — из Рашмона и Ворот Востока. Ходили слухи, что в Аметистовом Заливе видели возвращающиеся корабли Дэсарандеса. Возможно император уже высадился (сам он этот вопрос упорно игнорировал) и теперь готовится к триумфальному возвращению, сходу сминая и уничтожая мятежные орды.
Лишившись своего козыря, Челефи медлил, если вообще не потерял уверенность, хотя люди его подгоняли на холмы всё больше и больше артиллерии, будто бы готовясь в какой-то миг обрушить на Таскол сотни тысяч ядер.
Просто для того чтобы обеспечить существование собственного войска, Челефи был вынужден без конца тормошить окрестности столицы, что становилось труднее с каждым днём, ведь тысячи отставных ветеранов собирались в соседних регионах, a по всей Малой Гаодии — ещё несколько десятков тысяч.
И теперь важно было не то, как сложилась судьба Милены, но лишь то, что она вообще сложилась.
Благословенная правительница Империи Пяти Солнц смотрела в сторону пламенеющего заката и разглядывала подробности путаной городской застройки Таскола. В сухом вечернем воздухе уже отсутствовала дымка, которая мешает оценить расстояние до растворяющихся в ней ориентиров. И если солнце не давало Милене рассмотреть западную часть города, прочие области оно обрисовывало лишь с большей чёткостью. Очертания далеких кашмирских шатров сливались с контурами чёрной щетины леса на спинах холмов.