— Вон, или убью на месте как собаку!
Согласен, это было глупо. Бесполезно. И бессмысленно. Но я должен был хотя бы себе самому доказать, что я не самый последний и жалкий трус. Что во второй раз я смогу хотя бы выжать из себя крик или плюнуть в его очередное чужое лицо. Единственный и, скорее всего, последний раз в жизни.
Мой Немезис даже не пошевелился. Он смотрел на меня, уже не улыбаясь, не меняя положения, не двигая ни одним мёртвым мускулом чужого тела.
Пауза затягивалась. Я занёс над головой каминные щипцы.
— Ещё раз повторяю — убирайтесь отсюда. Иначе я вам голову разнесу!
Чудовище не обратило никакого внимания на мои жалкие угрозы. Оно всё так же, не мигая, смотрело на меня, но в то же время как бы отсутствовало, противостояло мне только своей физической оболочкой. Казалось, что оно было чем-то отвлечено от немедленной расправы со мной. Что оно выключилось или погрузилось в глубокую и озабоченную задумчивость.
Так мы и стояли. Я — с каминными щипцами над головой, от которых стала уставать моя нетренированная рука. Он — не сводя с меня взгляда и переваривая какую-то мыслительную жвачку.
Спустя бесконечность, он медленно поднял левую руку — я отметил нескоординированную механичность этого движения — и стал расстегивать рубашку. Сверху вниз. Я, загипнотизированный собственным бессилием, не в силах пошевелиться, следил за растущей синевой медленно обнажаемой трупной кожи. После третьей или четвертой пуговицы, бледная полоска сменилась толстым красным рубцом, перетянутым толстыми черными нитками. Когда он наконец полностью расстегнул рубашку и неуклюжим жестом распахнул её, я понял, что это за рубец.
Тело его жертвы было распорото от груди до низа живота (насколько низко — я не мог понять: рубец уходил ниже — под ношеные, грязные джинсы), а затем грубо зашито, так что кожа с обоих частей разреза была перехвачена нитками, образуя длинный выступ, некий хребет из красно-синей плоти, который продольно рассекал его тело. Этот хребет, этот кошмарный шов слегка поблескивал — на торчащих то тут, то там ломтях кожи медленно образовывались темные капли.
Он внимательно, но с каким-то скучным безразличием, разглядывал сочащийся темной жидкостью разрез.
— Это тело не выдерживает меня. — бесстрастно заключил он. — Я должен идти. Я вернусь вечером к вам домой и вы снабдите меня именем и местом нахождения обладателя рукописи. Не пытайтесь бежать. Теперь, когда я имею свободу, я найду вас повсеместно.
С этими словами, он также медленно и неуклюже застегнулся и, более не взглянув на меня, быстро вышел из магазина. Я уронил щипцы и заплакал. Не от страха, не от жалости к самому себе, а от безнадежности.
Но я знаю, что делать. Бежать не имеет смысла. Существо, растоптавшее время и надругавшееся над пространством не знает расстояний и не оставит поиска, ибо на мне его печать, и наша связь не может быть разорвана. Есть только одно средство бежать его охоты и погони.
Я немедленно запер магазин и поднялся наверх, в квартиру. У меня есть время до вечера, но я не могу терять ни минуты.
Я успею дописать это письмо и послать на твой специальный адрес. Я уничтожу все записные книжки, сотру все адреса в компьютере, сожгу все свои рукописи, фотографии, негативы, недавние телефонные счета с перечнем номеров. Я не хочу, чтобы кто-либо пострадал. Я не хочу, чтобы по длинной цепочке имён, адресов, телефонов, он добрался бы до тебя, до всех остальных и до рукописи.
Потом я сделаю то, что должен был сделать двадцать лет назад. Тогда я просто не сумел осознать, не смог, не успел. Да, ты был прав, я — трус. Но, поверь мне…. хотя бы теперь, когда мне уже нет нужды выгораживать и обелять себя. Тогда я просто не знал, какая пропасть, какая катастрофа ожидала всех нас.
У меня всё ещё хранится, с тех самых дней, тщательно смазанная маслом, завёрнутая в старые тряпки, беретта. Та беретта, что была так никчёмна и не смогла спасти Мишель. Теперь она остановит хотя бы меня. Я не выдержу пыток. Я не перенесу боли и страха. Он всё равно убьёт меня, ибо я никогда не соглашусь присоединиться к нему, перешагнуть эту черту между смыслом жизни и вечной ненавистью. Равно как не смогу жить в бесконечном унижении, распластанным у его ног.
След рукописи должен быть стёрт с пыльной мостовой нашего мира.
Прости меня. Я надеюсь, что Мишель простит меня.
Abiit, excessit, evasit, erupit…
Глава 2. Грани безумия
«Abiit, excessit, evasit, erupit…»
Я аккуратно cложил прочитанные страницы в стопочку и поместил на краешке начальственного стола. Стол был завален пронумерованными и проштампованными папками, министерскими циркулярами старыми номерами Дейли Телеграф и прочим кабинетным хламом.