Как зачарованный застыл я перед фотографией, тотчас смекнув, что на ней запечатлена частица американского бытия Глембы.
Я настолько углубился в изучение фотографии, что вздрогнул, когда вошел Глемба. Он принес на деревянном подносе хлеб и сухую колбасу и поставил на стол.
— Ешьте, — велел он.
— Ах, что вы… благодарю… — начал было я, но он резко оборвал меня:
— Нечего ломаться, ешьте!
Я покорно уселся за стол, отломил большой ломоть домашнего хлеба и колбасы, соблазнительно пахнущей чесноком.
— Я не ошибся, ведь это вы вон на той фотографии? — спросил я, прожевав кусок, и ткнул в сторону цветной фотографии.
Глемба молча кивнул.
— А дама — это ваша жена? — осторожно продолжал я выспрашивать.
— Бывшая, — сказал он.
— Ну а дети?
— Мои. — Он помрачнел пуще прежнего.
— И что же с ними теперь?
На мгновение лицо его исказила та гримаса, которую мне однажды удалось подметить.
— Живы-здоровы… по всей вероятности, — сказал он и посмотрел мне прямо в глаза. От этого его взгляда меня оторопь взяла, и я отвернулся. Затронутая тема оказалась настолько щекотливой, что я решил перевести разговор на другое.
— Ну и колбаса у вас, прямо объедение! — громко восхитился я. — Сами делали?
— Я все делаю сам.
— Неужто и хлеб своей выпечки?
— А как же!
— Господин Глемба, вы просто гений! — сказал я с ребяческим восхищением, и эти слова вызвали новую, доселе невиданную мною перемену в его лице: уголки губ дернулись кверху — слабым отсветом улыбки.
Я не знал, как поступить с угощением. Чуть поешь и перестанешь — Глемба, чего доброго, обидится, а умять подчистую полуметровый кус колбасы тоже казалось мне неприличным.
— Если бы малость промочить горло, оно бы веселее пошло, — заметил я и тут же добавил: — Раз уж вы не соглашаетесь принять плату за труды, не откажитесь распить со мной по стаканчику в знак дружбы.
— А какое у вас вино?
На лице его все еще оставался след недавней усмешки, но в голосе опять послышались резкие пренебрежительные нотки. И в сочетании с этой пренебрежительной интонацией вопрос его прозвучал примерно так: какое же вино может быть у тебя, недотепа, если оно вообще у тебя есть?..
— У меня нет никакого, — признался я, поспешно дожевывая кусок, которым решил завершить трапезу. — Зато в корчме имеется.
Он махнул рукой, а потом сделал мне знак следовать за ним — как надзиратель заключенному.
Мы прошли в конец двора — размером с теннисную площадку и с таким же тщанием обихоженного — и вошли под навес, откуда вела сводчатая дверь в подвал. Глемба опять долго возился с ключами, и наконец мы очутились в покатом подвале, вырытом в склоне горы.
— Что это за камень? — спросил я, ощупывая стены, отливавшие серебром при свете коптилки.
— Андезит, — ответил он.
— Погреб тоже вы строили?
— Я, а кто же!
И здесь был такой же порядок, как повсюду во дворе и в доме. Бочки и бочонки поменьше выстроились в ряд, на каждой мелом помечен год урожая.
Он сунул мне в руку наполненный до краев стакан, и я, держа его против света, долго любовался золотисто-желтым оттенком и даже вдохнул аромат, будто знал толк в дегустации.
— Что это за вино?
— Чем спрашивать, лучше пейте!
Я выпил и одобрительно кивнул. От меня не укрылось, что следующий стакан Глемба наполнил из другой бочки, а очередной — из третьей.
— В корчме такого не отведаешь, верно?
— Верно, — согласился я и всерьез задумался: чего же, собственно, хочет от меня господин Глемба?
Спору нет, держится он заносчиво, но при всем при том кормит-поит меня и денег за труды не берет. Что за этим скрывается и чем мне в конце концов придется расплачиваться?
Я уже успел свыкнуться с тем, что почти каждый из моих новых знакомцев обращается ко мне с какой-нибудь просьбой. Очевидно, они рассуждали так: человеку моего ранга и положения не составит труда помочь им в их неурядицах и бедах. Одного обманули при покупке малины, с другим грубо обошелся председатель кооператива — а я изволь призвать обидчиков к порядку! Но больше всего меня допекали пенсионными делами. И хотя уроком могло бы послужить то, что до сих пор я еще никому из просителей не оказал никакого благодеяния, они ко мне шли по-прежнему.