Видно было, что посол крепко призадумался над этой теорией, но возражений не выдвинул. Так же миролюбиво и даже согласно кивая, он выслушал и рассуждения Глембы о том, как следует представлять интересы венгров среди людей желтой расы, при этом без конца наполнял бокалы и угощал коржами, которые подала к столу его супруга.
— Немного пригорели сверху, — извиняющимся тоном сказала хозяйка.
Глемба откусил половину коржа и, прожевывая его, вынес свое суждение:
— Тесто месить не умеешь.
— Духовка ни к черту не годится, — пожаловалась женщина. — Никак не отрегулируешь. Или совсем не пропекает, или подгорает в ней тесто…
— Ну-ка посмотрим, в чем там дело. — Глемба поднялся и вышел в сопровождении хозяйки, лицо которой приняло озабоченное выражение.
— Как думаете, не взлетим мы на воздух? — пошутил я, когда мы с послом остались одни.
Он отпустил мне быструю заученную улыбку и заверил:
— Янош — мастер на все руки.
— Да, руки у него золотые, — поддакнул я и рассказал, что в нашем деревенском доме все делает дядя Янош. — Сложил печку, построил камин… Даже не знаю, есть ли кроме него человек, который умел бы еще класть печи!.. А сейчас перекрывает крышу — тоже, скажу вам, работа, для которой мастера днем с огнем не сыщешь. — Еще какое-то время я нахваливал Глембу, а затем без всякого перехода спросил: — И почему такой превосходный человек вынужден был уехать в Америку?
— Разве он вам не говорил? — спросил дипломат.
— Говорил что-то, да я не совсем понял…
— Пожалуй, и не обязательно было ему уезжать, — задумчиво произнес посол. — Но в то время он… именно так расценил ситуацию… И советчики, наверное, ему плохие попались… А может быть, он и прав был…
— Сам он давал разные объяснения, но как по-вашему, что же все-таки послужило непосредственной причиной? — напирал я, решив ковать железо, пока горячо.
— По-моему, он испугался. — В первый раз за все время посол прямо посмотрел на меня своими сероватыми испытующими глазами.
— Да, но чего именно? — развел я руками.
— Наверно… репрессий…
— Что же он, совершил преступление какое?
— Тогда это считалось преступлением… Но разве он вам не рассказывал?
— Он что-то такое рассказывал моей жене, — отмахнулся я, — да я слушал вполуха.
— Я слышал, напугали вас, — обратился я к Глембе в машине, когда мы поехали дальше — к Мишке Порту, директору гимназии.
— Кто напугал? — раздраженно спросил Глемба, еще не успев оправиться от поражения: газовую духовку ему так и не удалось отрегулировать.
— Вам лучше знать, — пожал я плечами. — Думаю, напугали те, от кого вы бежали до самой Америки.
— Вас это очень интересует?
— Очень, — искренне ответил я.
Он помолчал, поерзал на сиденье и рассказал:
— Ничего особенного и не случилось, просто я видеть не могу, когда над людьми измываются. Тех, у кого были собственные молотилки, впрягли, точно скотину, и заставили тащить их по базарной площади. Я вышел, встал с ними рядом и потащил молотилку вместе с ними — вернее, вместо них, потому что все это были сплошь старики да немощные. Ну и попал в немилость… Если б я не уехал тогда, меня наверняка закатали бы куда подальше — так мне и было заявлено. Вот и весь сказ.
Фантазия моя разыгралась, я живо представил себе эту сцену, вписав ее в тогдашнюю историко-социальную ситуацию, и вынужден был признать, что Глемба не просто оказался на высоте, но и проявил немалое мужество. А мужество, как видно, опиралось на его нравственные устои, настолько несовместимые с беззаконием и несправедливостью, что заставили его воспротивиться даже в заведомо безнадежном положении.
Меня умилила было эта история, но тут мысли мои получили новый поворот, и это подтолкнуло меня к дальнейшим расспросам.
— А у вас-то была собственная молотилка?
— Откуда ей взяться у неимущего!
— К тому же вы бывший партизан…
— Да, был я в партизанах. А смолоду надрывался на чужих молотилках, так что среди владельцев не было у меня друзей-приятелей. Только все равно негоже было так изгаляться над ними… Эй, стойте! — воскликнул он вдруг. — Мы проехали нужную улицу.
Я развернулся и вскоре затормозил у старого здания — бывшего доходного дома.
— Кто он, этот человек, к которому мы сейчас едем? — спросил я.