— Я же вам говорил: директор гимназии.
Я распахнул дверцу машины и даже помог Глембе вылезти, что он воспринял с явным удовольствием, по-стариковски покряхтывая. Прежде чем мы успели войти в подъезд, он ухватил меня за рукав пиджака и, понизив голос, доверительно сообщил:
— Когда-то он был директором музея. А еще раньше — заместителем министра. Только вот… дружки его подсидели.
Я с удовольствием принял к сведению, что и на этот раз мы направляемся в гости не к какой-нибудь мелкой сошке.
Низенький лысый человечек с густыми седыми усами и типично профессорской внешностью провел нас в глубь просторной, но неимоверно запущенной квартиры и сердито напустился на Глембу — почему тот не приехал к нему вчера, ведь они условились. Начиная с этой минуты и до самого конца нашего визита он не переставая сердился и кричал — в сущности, вел себя так, как обычно ведет себя Глемба. Зато Глемба терпеливо сносил эти наскоки — как все обычно терпели его собственную воркотню.
Комната была тесно заставлена и захламлена настолько, что мы насилу отыскали, где присесть: обшарпанные кресла были сплошь завалены книгами, альбомами, одеждой и вообще самыми неожиданными предметами.
Неизвестно почему, хозяин принялся бранить электромонтеров, затем обругал правительство, после чего досталось его собственной жене и всем тем, кого Глемба успел или только собирался повидать.
Мы провели тягостные полчаса у злобного старикашки, и я видел, что Глемба тоже облегченно вздохнул, когда мы выбрались наконец из недр полутемной, непроветренной квартиры на залитую солнцем улицу.
— Мы когда-то депутатствовали вместе, — счел нужным пояснить Глемба. — Выдающийся был человек. В парламенте считался лучшим оратором.
— Так вы и в депутатах побывали?!
— А-а, всего две недели… Потом как раз случилась эта заварушка с молотилками, меня из депутатов и поперли.
— Теперь понятно… — тихо обронил я.
— Что вам понятно? — вскинулся Глемба.
— Откуда у вас эта пропасть высокопоставленных друзей.
Глемба ничего не ответил, только пожал плечами, а у меня, должно быть, выражение лица было как у человека, который вынужден поверить в заведомо невероятное.
— Я только одного не понимаю, — сказал я, пытаясь заразить Глембу своим душевным волнением. — Почему вы не выбились в начальство? Почему не занимаете какой-нибудь руководящий пост, не обзавелись приличной квартирой, не пользуетесь благами, какими пользуются все ваши приятели?
— Они-то как раз подбивают меня на это, — буркнул Глемба. — Да только мне ничего такого не требуется. По мне, хороши те условия, какие у меня есть.
И я подумал вдруг: а ведь и вправду невозможно представить Глембу в каких-либо иных условиях! Это его подлинная стихия, поэтому так неподдельно искренна и приятна вся атмосфера, что его окружает. Живи Глемба не в домишке на окраине деревни, будь он генералом или заместителем министра — и он уже не мог бы вести себя так своевольно; вернее, поведи он себя так — и это сочли бы недопустимым.
— А теперь куда? — спросил я Глембу, когда мы, покинув сердитого экс-депутата, снова уселись в машину.
— Надо бы еще кое-куда наведаться, — пробормотал Глемба, уставя свои небольшие глазки в какую-то точку улицы. — Да по правде сказать, обрыдли мне эти старикашки… И у вас своих дел хватает.
Я уверял, что время у меня есть и я охотно отвезу его, куда пожелает, но он заупрямился и наконец заявил, что ему пора на вокзал.
— Давайте заскочим к нам, — принялся я уговаривать Глембу. — Жена ждет к обеду… Специально в вашу честь готовит какое-то американское блюдо.
Глемба чуть покосился в мою сторону, затем опять воззрился прямо перед собой.
— Не существует их вовсе, этих американских блюд, — возразил он. — В Америке каких только народов нет — прямо намешай господи. И каждый ест свои национальные кушанья.
— Во всяком случае, то, что сегодня стряпает моя жена, мы обычно для себя не готовим. Мне, честно говоря, эта стряпня не по вкусу, просто решили угодить вам… Жена обидится, если вы не придете.
Он сдвинул назад шляпу и, коротко вздохнув, произнес:
— Тогда поехали.
Я даже зажмурился на мгновение, представив себе сцену, которая ждет нас дома, поскольку, конечно же, ни о каком приглашении на обед у нас с женой и разговора не заходило. Но отступать было поздно, пришлось смириться со своей участью.
— Такая покладистость мне по душе! — воскликнул я с преувеличенным оживлением.
По дороге я прихватил две бутылки вина — если память мне не изменяла, в доме и выпивки-то никакой не было — и вскоре затормозил у нашего подъезда.