Я вел себя как заправский ценитель искусства и, сообразуясь с обстановкой, поделился своим наблюдением, что трудно-де провести грань между талантливым мастером-умельцем, скажем, резчиком по дереву, и художником-профессионалом.
— Вспомним хотя бы Глембу, — подвел я мину. — Тебе ведь наверняка известно, что он и мебель изготавливает, и даже скульптурой занимается.
— Ну а как же! — закивал скульптор. — В Америке он квартиры всех мадьяр, какие побогаче, изукрасил крестьянской мебелью. Золотые руки у человека.
— А кем бы он стал, если бы мог учиться? — задал я риторический вопрос.
Скульптор пожал плечами и издал короткий смешок.
— Как знать, может, учение только испортило бы его.
— Да, пожалуй… Все эти бесчисленные современные течения, направления да ответвления могли только замутить чистый природный дар… — И, повинуясь внезапно мелькнувшей мысли, я процитировал Глембу: — Беда современного искусства в том, что оно подлаживается под модерн. А всем этим умникам безголовым невдомек, что истинно современное ничего общего не имеет с модернистским…
Скульптор вытаращил на меня глаза, которые и без того были чуть навыкате, хлебнул прямо из бутылки и сказал:
— Что за ахинею ты несешь!
Желая смягчить грубость своей реплики, он ухмыльнулся. Я тоже ухмыльнулся и признался, что слышал это от Глембы.
Скульптор ухмыльнулся еще шире:
— Янош такое иногда городит — уши вянут!..
— Во всяком случае, — уже серьезно продолжал я, — модерн для модерна может обернуться только во вред как самому искусству, так и художнику. К примеру, сильная сторона дядюшки Яноша и ему подобных именно в том, что чистота первозданности остается нетронутой… Диву даешься, на него глядя! Во всяком случае, меня поражает, как он планирует, организует свою жизнь и как он живет, будь то речь об одном-единственном дне, или о каком-то определенном рабочем периоде, или хотя бы обо всей его жизни. Он довел организацию своей жизни почти до совершенства…
Скульптор какое-то время разглядывал меня своими водянистыми, выпученными глазами, а затем тупо спросил:
— Это Янош, что ли?
— Ну да! — подтвердил я. — Взгляни сам: каждый его жест, каждое слово удивительно гармонично сочетаются друг с другом, как мельчайшая частица — с целым… Будто винтики и колесики какого-то сложного разумного механизма… Его жизнь ритмична, как часовой механизм…
— У Яноша? — опять переспросил скульптор и промочил горло в очередной раз. — Нагляделся я на него в Америке… Не сыскать человека, который умудрился бы жить более неорганизованно и бестолково, чем он. Я тогда целый год гостил у одного своего дружка, кое-что мастерил потихоньку, чтобы власти не дознались… словом, я тогда обитал у приятеля, ему удалось сколотить изрядный капиталец, и в ту же пору жил там наш Янош… А вообще-то он кочевал с места на место, никак не мог нигде прижиться. Знаешь, чем он занимался? Вырезал мебель, и мог бы обогатиться, а он работал задарма, довольствовался тем, что ему разрешали пожить в подвале или на чердаке да наливали миску похлебки. Это ты называешь умением жить? Да это не жизнь, а какое-то сплошное невезение! Любой другой на месте Яноша добился бы неизмеримо большего!
— Допускаю, — согласился я по некотором размышлении, — что немало найдется людей, кто по части добывания денег далеко обставит его. Ну а если вся соль именно в том, что деньги его не интересуют?.. Если он подчиняет свою жизнь какой-то иной цели?
— Чушь собачья! — выпалил скульптор. Нескрываемая насмешка его взгляда подчеркивала резкость слов. — Чушь ты порешь несусветную, — повторил он. — Какие там еще высокие цели могут быть у моего Яноша?
— Не все же тебе знать, — уклонился я от ответа.
— Я достаточно хорошо его знаю.
— Вот уж напрасно ты так уверен… По виду он чудаковатый деревенский бедняк, а вдруг на самом деле это переодетый принц?
Скульптор разразился хохотом.
— Ну, ты даешь! — проговорил он сквозь смех.
Сохраняя серьезность, я протестующе поднял руку.
— Может, он и не переодетый принц, а только считает себя таковым, но ведь с точки зрения конечного результата, да и с точки зрения его самого, это абсолютно безразлично. Втайне, в глубине души, он чувствует себя королем или властителем мира.
— Ты говори, да не заговаривайся, — осадил меня скульптор. — Давай-ка лучше выпьем.