Он подхватил ящик и понес к ульям, чтобы поставить порожние рамки на место и вынуть полные. Тщательно выполняя его указания, я быстро освоил центрифугу. Под желобом стояло ведро, когда оно наполнялось, я опрокидывал его в заранее подготовленные большие бочонки; я приловчился снимать с ячеек воск там, где пчелы закупорили их, отличать трутней от рабочих пчел и пчелиной матки и с растущим удовлетворением видел, что и Глембу моя работа теперь устраивает. Единственное, от чего мне было не по себе, так это от неумолчного жужжания пчел, когда Глемба вместе с рамками заносил их в кладовку и они устрашающе вились у меня над головой.
— В это время они не жалят, — успокаивал меня Глемба, но я ему не верил.
Нам не хватало еще одного человека, который носил бы ящики с рамками от ульев до кладовки и обратно; я не решался близко подходить к ульям, так что пришлось Глембе взять это дело на себя, и таким образом мы вышли из положения.
Глемба, окутанный завесой дыма, как раз возился около ульев, когда в кладовку забрел беззубый, небритый, с оттопыренными ушами старик, о котором мне было известно лишь, что зовут его дядюшкой Густи. Я часто видел, как он без дела слоняется по улице; не было случая, чтобы он не остановил меня, желая завязать разговор, но я неизменно ссылался на многочисленные дела, и мне удавалось отделаться от него. О нем ходила дурная молва как о беспробудном пьянице, да и у меня сохранились о нем весьма неприятные воспоминания начальной поры нашего пребывания здесь, когда я — в эру, предшествующую появлению Глембы в нашей жизни, — искал по селу надежных работников. Он был одним из тех стариков, которые охотно выпивали за мой счет и слушали мои рассказы о путешествиях, но рабочего рвения не проявляли.
Войдя в полусумрачную кладовку, он тотчас затянул песню:
Оглядевшись по сторонам, он увидел в кладовке меня одного и тотчас принял почтительный, даже подобострастный вид.
— Пошли нам бог побольше светлых дней! — возопил он.
— Пусть пошлет, — кивнул я.
— А где же Янош? — Он огляделся, стиснув мой локоть, который я сунул ему вместо ладони, измазанной медом. Не дождавшись ответа, он стал у центрифуги и, прежде чем я успел помешать ему, крутнул рукоятку. — Видали, как надо делать! — пояснил он. — Главное, чтобы она все время шла равномерно… — Он тут же прервал свое занятие и с видом знатока принялся внимательно изучать рамки. — Да, многовато медку наберется у Яноша. — И повторил вошедшему Глембе: — Да, Янош, многовато меду у тебя наберется…
— Сказано было, чтоб я тебя тут не видел! — раздраженно воскликнул Глемба и, стараясь по возможности держаться к старику спиной, сердито пыхтя, стал раскладывать принесенные рамки.
Старик наверняка счел обидным для себя такой тон и в отместку опять принялся распевать свою прибаутку:
— Шел бы ты домой! — обозлился Глемба.
— Чего ты меня гонишь, Янош? Я ведь пришел помочь!
— Какая от тебя помощь, от пьяного?
— Это я-то — пьяный? — Старикашка вытаращился на меня. — Да я за два дня ни капли в рот не взял!.. Скажут же такое: пьяный!..
Поскольку взглядом он призывал в свидетели меня, я сосредоточился на центрифуге. По правде сказать, дядюшка Густи был из той породы людей, о которых обычно говорят «пыльным мешком ударенный», то есть поведение их всегда отличается от нормального, пил человек или не пил, так что и в данном случае можно было поверить, что он и в самом деле не пьян. Однако я остерегался вмешиваться в перепалку двух стариков.
Наверное, и Глембе не хотелось с ним связываться, потому что он, не говоря ни слова, вышел из кладовки, унося опорожненные рамы.
— Надо же выдумать такое: пьяный! — возмущался дядюшка Густи. Он опять выхватил у меня рукоятку центрифуги и уже другим тоном продолжил: — А ведь мы с ним приятели закадычные… И даже в родстве состоим… Только он помоложе будет.
— Янош очень порядочный человек…
— Ага, — согласился Густи и, отойдя от центрифуги, принялся разглядывать только что принесенные рамки. Подняв одну, покрутил ее и неодобрительно замотал головой: — Зачем он выбирает неполные? — Он отставил в сторону проверенную рамку, взял другую, потом отставил и ее отдельно от других. — Человек он, само собой, порядочный, — бормотал старик между делом, — да в пчелах не смыслит ни бельмеса… Только воображает, будто смыслит… Вбил себе в голову, будто все умеет, за что ни возьмется…