Я счел приличествующим вступиться за Глембу.
— Ну как же!.. По-моему, он действительно многое умеет.
Старый Густи с легкостью, характерной для всех слабовольных людей, тотчас согласился со мной, позабыв свое прежнее утверждение.
— Вот-вот, руки у него золотые! И ума хоть отбавляй. Да, таких башковитых, как он, поискать! Сызмала он такой… В школе-то мы учились вместе, только он шел классом младше. Он и тогда из всех ребятишек выделялся. Знаете, до чего он додумался? Сам еще мальцом был, а других подтягивал, какие похуже учились. Вот, к примеру, в том доме, где вы сейчас поселились, старый Перестеги жил. Так он приставил Яноша домашним учителем к своему сыну — тот бестолочью рос, хуже некуда. Старый Перестеги даже в реальное училище Яноша определил, только чтобы тот тянул его сыночка бестолкового… А жизнь по-своему рассудила: из того, даром что дурак дураком рос, ученый знаменитый получился, а Янош дальше Морты не ушагал, вишь, со своими пчелками ковыряется… — Он ухмыльнулся. — Но он и тут всех обхитрил: пчелки на него трудятся, мед ему носят, а Янош только знай взятки с них берет. Даже тут ловчей других оказался… Людей нынче не разрешается эксплуатировать, так он на пчелках отыгрывается. А только я вам скажу, не дело это…
— Значит, Янош с малолетства жил в том доме?
В вопросе моем прозвучали искреннее удивление и заинтересованность, что Густи враз обратил в свою пользу. Он решил настроить меня против Глембы, тем более что я своим любопытством невольно как бы давал повод для этого.
— Факт! — оживленно подтвердил он. — А после втюрился в дочку Перестеги, вот как… Да оно и понятно: дневал-ночевал в их доме, форменным образом жил у них, а иначе как же братца-то учить-наставлять уму-разуму, ну и втюрился… Эх, да в такую кралю нельзя было не влюбиться! Я и сам бы ради нее готов был хоть целый пуд сена съесть…
В это время с очередной партией рамок вошел Глемба и напустился на дядюшку Густи:
— Ты до сих пор здесь околачиваешься?
Старику Густи явно придала храбрости доверительная беседа со мной, и он позволил себе слегка огрызнуться:
— Нечего на меня кричать! — Однако унизительное полупьяное существование, видимо, давно приучало его подлаживаться к окружающим, и он перешел на заискивающий тон: — Верно ведь, что ради барышни Перестеги любой, кто хочешь, готов был целый пуд сена съесть? Ты тоже съел… зато тебе она и досталась…
Глемба надулся, как индюк, готовый к нападению.
— Кто тебя за язык тянет, а? Мелешь тут невесть что! Сказано было: вот тебе бог, а вот — порог!
Старик посмотрел на меня жалобно.
— Ну и ну!.. И чем я ему не угодил?
— А тем, что незваным приперся! Катись прочь отсюда!
— Жалко тебе, что ли? Уж нельзя с господином доктором и словом перемолвиться.
Меня нередко величали «господином доктором», если не знали моего имени или профессии.
— В последний раз говорю! — Глемба бросил грозный взгляд из-под насупленных бровей.
Судя по всему, старик верно оценил ситуацию, поскольку попытался разрядить ее шуткой. Видя во мне сообщника, он опять обратился ко мне:
— Мне врач прописал почаще бывать с друзьями, от этого, говорит, хворь мою как рукой снимет.
— В корчму ступай, там твои друзья! — не унимался Глемба.
— И вы тоже так считаете, господин доктор? — Старик бросил на меня взгляд жертвенного агнца.
Я было замялся, но, прежде чем успел ответить, Глемба сказал те слова, какие, в общем-то, собирался произнести и я сам:
— Здесь только я вправе решать, кому уходить, а кому оставаться!
Меня вдруг охватила досада: одно дело, если бы это сказал я, и совсем другое — услышать из уст Глембы…
Подхватив несколько опорожненных рамок, Глемба вышел из кладовки.
— Вот видите, — сказал я старику Густи. — Прогневался на вас господин Глемба.
Должно быть решив, что я на его стороне, старик снова расхрабрился.
— Дурной он! И отродясь был дурным. — Он подошел ко мне поближе и, понизив голос, сказал:
— Детей делать — и то не способен!..
— Помилуйте, да ведь у него четверо детей в Америке!.. Вон, в комнате на стене фотография…
— А-а, кто их разберет, чьи они, эти дети! — презрительно махнул рукой старик. — При таком недотепе, как он, могли и другие за него постараться. — Еще больше понизив голос, он боязливо покосился на дверь. — И барышню Перестеги ублажал всякий, кому не лень. А Яношу было плевать, он все одно не знал, что с бабой делать положено…