— Ну и что же сталось с младшим Перестеги? — перебил я Глембу.
— Из него действительно вышел ученый! — оживленно продолжал Глемба. Воспоминания явно привели его в хорошее расположение духа. — После того самого разговора господин адвокат послал меня разыскать и привести к ним мальчонку. А когда я его привел, адвокат велел мне принести какую-нибудь букашку из копны люцерны. Никто не мог взять в толк, при чем тут букашка, но я принес. Адвокат положил насекомое себе на ладонь и сказал племяннику: «Смотри внимательно. Это люцерновый жук-травоед, запомни как следует это название, потому что оно, как волшебное слово, станет ключом ко всей твоей судьбе… — Он переложил жучка на ладонь мальчишки. — Вот тебе, держи и изучай его, — сказал он. — Отныне ты каждый божий день по целому часу будешь изучать его. — Тут он повернулся ко мне. — Это и к вам относится, господин репетитор! Проследите за тем, чтобы Андраш ежедневно в течение часа изучал этого жучка. За год это составит триста шестьдесят пять часов, за десять лет — три тысячи шестьсот пятьдесят… А за двадцать лет — вдвое против этого. К тридцати годам никто в мире больше Андраша Перестеги не будет знать о люцерновом жуке-травоеде. Андраш напишет об этой букашке книгу и получит Нобелевскую премию!..» — Глемба допил остатки вина и, уставившись на дно стакана, продолжал: — Нобелевская премия ему не досталась, зато премию Кошута он получил.
— Вы тоже ходили с ним по полям люцерны?
— Покуда у них жил, ходил, конечно.
— А вам не удалось узнать всю подноготную про этого жука?
— Кое-что удалось… Но через какое-то время судьба моя по-иному повернулась, и мне пришлось заняться другими делами.
Добрым и кротким казался мне в этот момент Глемба, когда он стоял возле центрифуги со стаканчиком в руках, чуть подавленный и прибитый, как и положено человеку, у которого лучшие годы позади, а он сам сознает это и примирился со своей участью. В нем не оставалось и следа прежней заносчивости или устремлений к мировому господству — передо мной был обыкновенный маленький человек, который борется за существование. Все мои домыслы на его счет и связанные с этим тревоги и опасения казались сейчас далекими и беспочвенными. Я даже устыдился своих прежних мыслей и почувствовал, что этого Глембу я готов полюбить.
Правда, тут же мелькнула мысль: а любит ли меня Глемба? Не в силах избавиться от этой мысли, я прямо так и спросил:
— Скажите, господин Глемба, вы меня любите?
Он удивленно вскинул на меня глаза:
— При чем здесь это?
— Я хочу знать, что вы обо мне думаете. У вас особый дар разбирать людей, в том числе и себя самого, по косточкам. Вот мне и любопытно, какое мнение сложилось у вас на мой счет. Что хорошего вы можете сказать обо мне?
Он оттопырил губу и прищурил глаза; можно было подумать, будто он улыбается.
— Мало хорошего…
— Вот как? А нельзя ли поподробнее?
— К чему они, эти подробности? Каждый человек таков, какой он есть…
— Зачем говорить обиняками, господин Глемба? Если не любите, так прямо и скажите!
— Вы не женщина, чтобы вас надо было любить…
— До меня дошел слушок, будто вы и женщин не слишком жалуете.
Улыбка с его лица пропала, сменившись удивлением.
— Кто же это вам наговорил такого?
— Тут и самому нетрудно додуматься, господин Глемба. Живете вы на отшибе, один как перст, хотя все кругом люди семейные. Должно быть, не много времени в своей жизни провели вы в постели с женщинами, если так бобылем и остались.
Он опять уставился на донышко стакана, а затем, не поднимая на меня глаз, ворчливо заметил:
— Неправильно вы подумали.
— Тогда, может, вы меня подправите? — настаивал я.
— Трудно объяснить такие вещи, — сказал он, интонацией, однако давая ясно понять: какой смысл объяснять, если человек все равно не поймет, потому что смекалки не хватает.
Он опять весь преисполнился высокомерия, которое мне было так ненавистно в нем, и я не удержался от подковырки:
— Вы даже мысли не допускаете, что я могу понять ваше объяснение?
— Не в объяснении дело, — сказал он, ставя в нишу пустой стакан, и вновь занялся рамками: сложил в ящик опорожненные рамки и двинулся было из кладовки, но прежде, чем выйти, бросил обычным своим высокомерно-поучительным тоном: — Вас почему-то все время занимают такие вопросы, к которым обычно не принято проявлять интерес…